В. Виленкин Образ "ветра" в поэтике Анны Ахматовой
[
]
23.11.2008, 08:50
наиболее глубоко образ "ветра" у Ахматовой связан в своей поэтической функции с лермонтовским "Тростником", а именно со строками: И будто оживленный, Тростник заговорил – То голос человека И голос ветра был. А рассказывается в этой балладе Лермонтова о странной, загадочной судьбе, безвинно загубленной, может быть, заранее обреченной (ведь знала же героиня баллады, с кем ...раз пошли под вечер Мы на берег крутой, Смотреть на сини волны, На запад золотой)! Недаром Ахматова первоначально хотела озаглавить раздел своих еще не изданных к 1540 году стихов в сборнике "Из шести книг" cловом "Тростник". Незадолго по выхода книги она передумала и назвала этот раздел "Ива", просто по заглавию открывающего его стихотворения. Может быть, из подцензурной боязни возможной ассоциации с трагическим лермонтовским "Тростником". Книга выходила впервые после почти пятнадцати лет ахматовской "немоты" вынужденного ее молчания, и, как ни странно, по прямому указанию самого Сталина. Но все равно жизни этой книге было отпущено всего полтора месяца, после чего она была запрещена к продаже и выброшена из всех библиотек страны ("отец народов" принял "Клевету" 1922 года за современное произведение: автор забыл проставить под ним дату, – как рассказывает Ахматова в одной из своих записных книжек)2. Но вернемся к образу "ветра" в поэзии Анны Ахматовой, в контексте заключающих его в себе или окружающих его стихов. "Ветер" ахматовской юности, ее первых книг – "Вечер" и "Четки", – это "легкий ветер на воле", привычно связывающий пейзаж царскосельских окраин, а потом усадьбы Слепнево с любовным мотивом, с ожиданием вести о ком-то "дальнем": Иду по тропинке в поле Вдоль серых сложенных бревен, Здесь легкий ветер на воле По-весеннему свеж, неровен. И томное сердце слышит Тайную весть о дальнем. Я знаю: он жив, он дышит, Он смеет быть не печальным. (1912) Или нечто подобное в "летнем" варианте: Жарко веет ветер душный, Солнце руки обожгло, Надо мною свод воздушный, Словно синее стекло… Пруд лениво серебрится, Жизнь по-новому легка... Кто сегодня мне приснится В пестрой сетке гамака? (1910) "Душным и суровым" "ветер" становится в ее первых книгах только однажды, когда он перелетает из Царского Села в Петербург и кружит над грозным Фальконетовым Петром в едва ли не лучшем стихотворении юной Ахматовой: Ветер душный и суровый С черных труб сметает гарь... Ах! своей столицей новой Недоволен государь. (1913) Все знают, как неожиданно именно в ранней юности нас вдруг посещает и гнетет мысль о смерти. Так и у двадцатилетней Ахматовой еще до первых книг, в так называемом "Предвечерий" 1909 года, рождаются полудетские строки, олицетворяющие ветер: Хорони, хорони меня, ветер! Родные мои не пришли, Надо мною блуждающий вечер И дыханье тихой земли. Эти мотивы вскоре подхватят многочисленные подражательницы-"подахматовки". Но у нее самой это останется всего лишь преходящим настроением, и она будет включать эти стихи в переиздания, вероятно, только как нечто характерное для эпохи "модернизма". В "Белой стае" "ветер" уже совсем иной. Он предвестник или верный спутник творчества. Или он чем-то связан с той "великой земной любовью", которая в лирике Ахматовой всегда была далека от "эротики", впоследствии оскорбившей ее в знаменитом ждановском приговоре 1946 года. Вспомним хотя бы только два стихотворения, где "ветер" предвещает или знаменует творческое вдохновение: Они летят, они еще в дороге, Слова освобожденья и любви, А я уже в предпесенной тревоге, И холоднее льда уста мои. А дальше – свет невыносимо щедрый, Как красное горячее вино… Уже душистым, раскаленным ветром Сознание мое опалено. (1916, М. Лозинскому) А незадолго до того лето в Слепневе "продиктовало" ей, как она любила говорить о своих стихах: Отсюда раньше вижу я зарю, Здесь солнца луч последний торжествует. И часто в окна комнаты моей Влетают ветры северных морей, И голубь ест из рук моих пшеницу – А не дописанную мной страницу – Божественно спокойна и легка Допишет Музы смуглая рука. (1914) По-разному в той же "Белой стае" ахматовский "ветер" окрылен любовью (биографам Ахматовой – полный простор разгадывать в этих стихах сложную коллизию ее взаимоотношений с Н. В. Недоброво и его другом Б. В. Анрепом, которым посвящено или же не посвящено столько стихотворений и в этой и в следующих книгах): H.B.H. Все мне видится Павловск холмистый, Круглый луг, неживая вода, Самый томный и самый тенистый, Ведь его не забыть никогда. Поздней осенью свежий и колкий Бродит ветер, безлюдию рад. В белом инее черные елки На подтаявшем снеге стоят. (1915)
Милому Голубя ко мне не присылай, Писем беспокойных не пиши, Ветром мартовским в лицо не вей. Я вошла вчера в зеленый рай, Где покой для тела и души Под шатром тенистых тополей. (1915, Царское Село) А вот и нечто без посвящения и без названия, но с неожиданными эпитетами: Все обещало мне его: Край неба, тусклый и червонный, И милый сон под Рождество, И Пасхи ветер многозвенный... (1916) Иногда бывает так, что образ "ветра" в "Белой стае" неотделим от Петербурга, единственного, несравненного Города ("И сколько очертаний городов // Из глаз моих могли бы вызвать слезы, // А я один на свете город знаю //И ощупью его во сне найду" – будет сказано о нем потом в "Северных элегиях"). И трудно понять, Город ли этот, вопреки своей суровости, незримо окутан любовью, или сама любовь так часто приводит его в стихи Ахматовой: ...Оттого мы любим небо, Тонкий воздух, свежий ветер И чернеющие ветки, За оградою чугунной. Оттого мы любим строгий, Многоводный, темный город, И разлуки наши любим, И часы недолгих встреч. (1914) Или еще, вслед за чужой, недоступной, да и ненужной любовной идиллией ("Ведь где-то есть простая жизнь и свет..."): А мы живем торжественно и трудно И чтим обряды наших горьких встреч, Когда с налету ветер безрассудный Чуть начатую обрывает речь, –
Но ни на что не променяем пышный Гранитный город славы и беды, Широких рек сияющие льды, Бессолнечные, мрачные сады И голос Музы еле слышный. (1915) Маленькая книжка стихов "Подорожник" с обложкой М. Добужинского, 1921 года издания, почти тут же полностью повторенная в сборнике "Anno Domini MCMXXI", первоначально была многозначительно названа автором "Лихолетье". "Anno Domini" впервые доносит до нас образ "черного ветра", "окаянно" воющего, "ветра смерти". Тут даже "небо синее в крови". В цикл "Голос памяти", впоследствии объединивший такие значительные во всех отношениях стихи, как "Новогодняя баллада" или "Многим", вплетено и далекое прошлое: Тот август, как желтое пламя, Пробившееся сквозь дым, Тот август поднялся над нами, Как огненный серафим. Кончается это стихотворение образом "ветра": А ветер восточный славил Ковыли приволжских степей. (1915) Это реминисценция начала первой мировой войны (написано еще в 1915 году), когда так грозно сгустились тучи "над темной Россией" в ахматовской "Молитве". Другой ветер, "ветер западный", чужой, напрасно все чаще приносит "упреки и мольбы" любимого человека, покинувшего родину. "Другой голос" – голос безвинно расстрелянного в 1921 году Гумилева – страдальчески сливается с голосом леденящего кровь ветра над революционным Петроградом: Я с тобой, мой ангел, не лукавил, Как же вышло, что тебя оставил За себя заложницей в неволе Всей земной непоправимой боли? Под мостами полыньи дымятся, Над кострами искры золотятся, Грузный ветер окаянно воет, И шальная пуля за Невою Ищет сердце бедное твое. И одна в дому оледенелом Белая лежишь в сиянье белом, Славя имя горькое мое. (1921) В том же году каким-то стоном о невозможном прорвалось: Пока не свалюсь под забором И ветер меня не добьет, Мечта о спасении скором Меня, как проклятие, жжет. Затем и в беспамятстве смуты Я сердце мое берегу, Что смерти без этой минуты Представить себе не могу. Проходят один за другим в нищете, одиночестве и бесправии пятнадцать лет молчания поэта, "жизни под запретом". В 40-м году сборник "Из шести книг", как уже сказано, открывается новым стихотворением. Ива", которое Ахматова привычно начинает с союза "А", как бы продолжая насильственно прерванный свой разговор с читателем: А я росла в узорной тишине, В прохладной детской молодого века. И не был мил мне голос человека, А голос ветра был понятен мне. (1940) В стихотворении памяти Н. В. Недоброво 1936 года "Одни глядятся в ласковые взоры..." сквозь горечь позднего раскаянья, сквозь ночные "переговоры с неукротимой совестью своей" неожиданно промелькнуло какое-то светлое воспоминание: И полный счастья и веселья ветер, С небесных круч слетевший на меня. Но при перечитывании и припоминании стихов Ахматовой становится все более ощутимой возрастающая трагедийность образа "ветра" в эпоху неслыханного террора, охватившего всю страну и в предвоенные годы, и в годы Великой Отечественной войны. Накануне войны был создан "Реквием". Уже в "Посвящении" этого цикла: ...Для кого-то веет ветер свежий, Для кого-то нежится закат – Мы не знаем, мы повсюду те же, Слышим лишь ключей постылый скрежет Да шаги тяжелые солдат. Где теперь невольные подруги Двух моих осатанелых лет? Что им чудится в сибирской вьюге, Что мерещится им в лунном круге? Им я шлю прощальный мой привет. (1940) "Ветер свежий" – для кого-то, "сибирская вьюга" – для стомиллионного народа... Война. Вдали от родного Города, "за семь тысяч километров", в "Константинополе для бедных" – Ташкенте "ветер" у Ахматовой снова "черный", лишь изредка приобретая колорит "непререкаемых высот" азийской древности ("Я не была здесь лет семьсот, // Но ничего не изменилось..."). Там же, близ Ташкента, на больничной койке, этот образ-спутник связан с самоощущением на краю смерти: На этом корабле есть для меня каюта И ветер в парусах – и страшная минута Прощания с моей родной страной. (1942, Дюрмень) Просветление образа приносит Победа и возвращение "домой", если домом можно назвать почти уже нежилой служебный флигель Шереметевского дворца на Фонтанке. Тем не менее: Чистый ветер ели колышет, Чистый снег заметает поля. Больше вражьего шага не слышит, Отдыхает моя земля. (1945) Это четверостишие так и называется "Освобожденная". Оно почему-то не включено в цикл "Ветер войны", но непосредственно к нему примыкает. Вся лирика Ахматовой последнего периода (1942-1965) так или иначе связана с возвращением на ее страницы образа "ветра". Достаточно простой хронологии, чтобы ощутить постоянство этой своего рода ауры ее творчества, даже если и пропустить мимо глаз и слуха нечто проходное или менее значительное в духовном мире поэта. Приведу несколько наиболее характерных примеров: Многое еще, наверно, хочет Быть воспетым голосом моим: То, что, бессловесное, грохочет, Иль во тьме подземный камень точит, Или пробивается сквозь дым. У меня не выяснены счеты С пламенем, и ветром, и водой... Оттого-то мне мои дремоты Вдруг такие распахнут ворота И ведут за утренней звездой. (1936-1960) De profundis...3. Мое поколенье Мало меду вкусило. И вот Только ветер гудит в отдаленье, Только память о мертвых поет. (1944, Ташкент)
...На прошлом я черный поставила крест, Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест, Что ломятся в комнату липы и клены, Гудит и бесчинствует табор зеленый И к брюху мостов подкатила вода? – И все как тогда, и все как тогда. (1944, Ленинград)
...И под ветер с незримых Ладог, Сквозь почти колокольный звон, В легкий блеск перекрестных радуг Разговор ночной превращен. (20 декабря 1945. Из цикла "Cinque")
По той дороге, где Донской Вел рать великую когда-то, Где ветер помнит супостата, Где месяц желтый и рогатый, – Я шла, как в глубине морской... Шиповник так благоухал, Что даже превратился в слово, И встретить я была готова Моей судьбы девятый вал. (1956. Из цикла "Шиповник цветет. Из сожженной тетради")
Памяти М. М. Зощенко ...Ни гранит, ни плакучая ива Прах легчайший не осенят, Только ветры морские с залива Чтоб оплакать его прилетят... (1958, Комарове) "Приморский сонет" начинается так: Здесь все меня переживет, Все, даже ветхие скворешни И этот воздух, воздух вешний, Морской свершивший перелет. Дата и место написания те же: 1958, Комарове. Проходят три года, и "ветер" возвращается вновь, только еще в более трагической тональности: Вместо праздничного поздравленья Этот ветер, жесткий и сухой, Принесет вам только запах тленья, Привкус дыма и стихотворенья, Что моей написаны рукой. (1961) В цикле "Из четверостиший" есть одно с предположительной датой 1964 (а может быть, 1965): А я иду, где ничего не надо, Где самый милый спутник – только тень, И веет ветер из глухого сада, А под ногой могильная ступень. Пусть читатель простит мне этот сплошной поток цитат, охватывающий такие разные циклы стихов Ахматовой. как "Cinque" ("Пять"), "Венок мертвым", "Сожженная тетради", и даже слегка касающийся "Тайн ремесла". Он оказался необходимым, не требуя никаких комментариев, потому что сам собою складывается в некий заранее, разумеется, никем не предусмотренный сюжет. То, что в поэме Ахматовой "У самого моря" Ветер играет такую же роль, что и в ее ранней лирике, неудивительно. Ведь в отличие от лироэпической "Поэмы без героя", "У самого моря" – произведение чисто лирическое. В нем все, за исключением разве только коротких реплик "сероглазого мальчика" и "сестры Лены", да и то в пересказе, звучит от первого лица лирической героини, "приморской девчонки", ждущей своего "царевича". В поэмах Ахматовой образ "ветра" проходит тот же путь от ранней, еще вполне акмеистической манеры до многослойной структуры итоговой, "заветной" "Поэмы без героя". (Очень важно, однако, что поэма "У самого моря" была принята с одобрением не только вождем акмеизма Гумилевым, который ее любил и даже просил посвятить ему - как вспоминала Анна Андреевна в одной из своих записные книжек4 но и Блоком в его известном письме к ней 1916 года, несмотря на его отрицательное отношение к акмеизму.) В поэме "Путем всея земли" 1940 года образ "ветра" отсутствует. В поэмах Ахматовой он связан только с началом и концом ее жизни, ее восприятия окружающего мира. Промежуточного звена здесь нет. На страницах "У самого моря" это пока еще только то что в музыке называют прелюдией. Всего лишь колорит южного приморского пейзажа, окрестностей древнего Херсонеса, как бы сопутствующий юному любовному томлению. Но и здесь, в немногих строчках лирического рассказа, им как будто полон воздух и слышится один из окутывающих поэму обертонов. В упомянутой записной книжке Анна Андреевна припоминает как возможный первоисточник своего сочинения: "А не было ли в "Русской мысли" 1914 года стихов Блока. Что-то вроде: О... парус вдали Идет... от вечерни Нет сердце в крови ........... стеклярус ............ на шали. С ней уходил я в море, С ней забывал я берег. ("Итальянские стихи") Но я услышала: Бухты изрезали... Все паруса убежали в море"5 "Это было уже в Слепневе (1914), – продолжает Анна Андреевна, – в моей комнате. И это значило, что я простилась с моей херсонесской юностью, с "дикой девочкой" начала века и почуяла железный шаг войны. Так пришла ко мне поэма "У самого моря". В Слепневе я сразу сочинила 150 стихов, остальные дописала осенью в Царском Селе". Вот каким предстает там ее "ветер": …В песок зарывала желтое платье, Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга И уплывала далеко в море... Дули с востока сухие ветры, Падали с неба крупные звезды... И приносил к нам соленый ветер Из Херсонеса звон пасхальный. Легкие яхты с полдня гонялись. Белых бездельниц столпилось много У Константиновской батареи, – Видно, им ветер нынче удобный. Акмеистическая точность образа здесь очевидна. Впервые поэма была напечатана в журнале "Аполлон" (1915, № 3). Потом включалась в первые два издания "Белой стаи", вплоть до отдельного издания – "Алконост" 1921 года. В "Поэме без героя" все обстоит гораздо сложнее, и роль образа "ветра" здесь неизмеримо расширяется. В "Посвящении" это еще только отголосок далекого прошлого, который тут же автором и отвергается, признается неправомочным: И темные ресницы Антиноя Вдруг поднялись – и там зеленый дым, И ветерком повеяло родным... Не море ли? Нет, это только хвоя Могильная, и в накипанье пен Все ближе, ближе... Marche funebre... Шопен... Во второй главе Первой части "Триптиха" (так иногда называла Ахматова свою поэму), "Петербургской повести", – это уже совсем другой, перелетевший из прошлого в другую эпоху "ленинградский дикий ветер", в страшную музыку которого вступает история России перед первой мировой войной; он сопровождает конец обреченного самодержавия, но ретроспективно, из сегодня: Здесь, под музыку дивного мэтра – Ленинградского дикого ветра И в тени заповедного кедра Вижу танец придворных костей... В главе третьей "Петербургской повести", точнее, во вступительной к ней прозаической ремарке (Ахматова в своих записных книжках называла эти ремарки "шапками"), Ветру, уже как бы олицетворенному, поручается роль, как будто даже метафорически совсем ему не свойственная: "Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет...". Но в тексте главы он не "бормочет", а буйствует: Оттого, что по всем дорогам, Оттого, что ко всем порогам Приближалась медленно тень, Ветер рвал со стены афиши, Дым плясал вприсядку на крыше, И кладбищем пахла сирень. В "шапке"-ремарке к "Главе четвертой и последней" голос Ветра передается "самой Тишине". Той самой, о которой дальше, в "Решке", будет сказано: "Только зеркало зеркалу снится, // Тишина тишину сторожит". Но там она только углубляла, доводила до предела тему безысходного одиночества автора. Здесь же взаимосвязь Ветра с Тишиной, их смена таинственно вносит что-то важное в историософскую подоплеку "Поэмы без героя". С этой сменой, кажется, связана и "великая молчальница-эпоха", и "не календарный – настоящий Двадцатый Век", и "какой-то будущий гул". Эта связь бушующего Ветра с говорящей Тишиной предвещает в "Петербургской повести" "Триптиха" не только гибель "бедного мальчика", трагического псевдогероя поэмы, но и грядущие всеобщие мировые катаклизмы. "Шапка" второй части поэмы, "Решки", это подтверждает: "Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 года. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи <...> В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать". К этой ремарке Ахматова вернулась в другой записной книжке: "Шапка" "Решки" – это арка, составленная из двух частей. Там звучит отдаленно, но чисто Реквием. И все это в 1941 году"6. Вспомним при этом трагические "пропущенные строфы" "Решки", теперь общеизвестные. Вспомним и связанные с ними прозаические добавления. Перед строфой 10-б ("Ты спроси у моих современниц...") в одной из рукописей "Решки" дана ремарка, заключенная в скобки: ("Вой в печной трубе стихает, слышны отдаленные звуки и какие-то глухие стоны. Это миллионы спящих женщин бредят во сне"). Эта ремарка потом была расширена на отдельном листе среди разрозненных материалов к поэме (проекты титульного листа, варианты некоторых строф и др.): "(Грохот в печной трубе на минуту затихает, и до слуха зрителя (слушателя, читателя) долетают негромкие глухие звуки. Это, – вперемежку с голосом органа, – бред миллионов спящих женщин, которые и во сне не могут забыть, во что превращена их жизнь). Ты спроси у моих современниц..." "Эпилог" поэмы в образе "ветра" уже не нуждается. Его здесь тоже "сбросил с крыльев свободный стих". Он перейдет в название особого цикла стихов: "Ветер войны". А образ Тишины одиночества перекрыт в "Эпилоге" другой Тишиной, которой суждено было еще долго царить и после Великой Отечественной, в тяжкую эпоху несбывшихся наших надежд. Ее голос теперь возвращается самому автору" И открылась мне та дорога, По которой ушло так много, По которой сына везли, И был долог путь погребальный Средь торжественной и хрустальной Тишины Сибирской земли. "Ветер" в лирике Ахматовой последних лет – это образ судьбы поэта в его последних обобщениях, возникающих все реже, но с нарастающей горечью. "Мнимое благополучие" мелькнуло однажды в ее "Прозе о поэме". "Вы так вели по бездорожью", – сказала она о своих стихах. "Ветер" – один из тех образов, которые и вели ее "по бездорожью" трудной ее судьбы: Мир не ведал такой нищеты; Существа он не знает бесправней, Даже ветер со мною на ты Там, за той оборвавшейся ставней. (1946?) В последней больнице, в 1965 году, дописывая и дополняя свои воспоминания о М. Л. Лозинском, она почему-то как будто даже не к месту, припоминает стихи, ничего общего не имеющие с предыдущим текстом: Я матерью стала ребенку, Женою тому, кто пел, Но грозно и мрачно вдогонку Мне ветер незримый гудел7.
Главная 
