Второй эмиграцией называют тех, кто использовал возможность бежать на Запад во время Второй мировой войны — прежде всего в Германию, а затем, в начале 50-х годов, большей частью эмигрировал в США. В отличие от первой волны, они не знали Запада. Хотя многие из них прошли советские лагеря и лишь некоторые поддержали борьбу Германии с Советским Союзом (в надежде на освобождение России от большевизма), сами обстоятельства эмиграции в значительной мере отразились на судьбе этих писателей в сегодняшней России: приобщение второй волны к русской литературе идёт медленнее, чем первой и третьей. Хотя литераторов этой волны отличает современный образ мысли, а русская литература обязана им обретением изданий первоклассных авторов, в том числе Ахматовой, Мандельштама, Гумилёва, Клюева, такие книги стали перепечатываться вскоре после 1985 года. Наиболее известны стихи О.Анстей, И.Ильинского, И.Елагина, Д.Кленовского, Н.Моршена, Н.Нарокова, В.Синкевич.
Трудно определить, куда отнести тех писателей, которые в это время переселились из Прибалтики на Запад. Иногда этот исход называют “полторы эмиграции”. К числу таких авторов принадлежат серьёзные поэты: Иваск, Нарциссов, Чиннов.
К третьей эмиграции причисляют тех, кто в 70-е годы получил разрешение на выезд из СССР. Для них это был выбор между лагерем и унизительной высылкой. Наиболее известным из “третьих эмигрантов” является Солженицын; в настоящее время имена таких писателей, как Аксёнов, Бродский, Хазанов, Виктор Некрасов, Максимов, Саша Соколов, Владимов, Войнович, снова становятся хорошо знакомыми в России. Изданы собрания сочинений значительной части из них. К примеру, только что появился трёхтомник Ирины Ратушинской, вернувшейся в Россию из Лондона в июне 1999 года.
Между тем приблизительно с 1991 года началась и четвёртая волна эмиграции — без политических затруднений. К ней можно причислить Айтматова, живущего на Западе в качестве посла Киргизии, а также Рыбакова, умершего в Нью-Йорке. В неё вошло особенно много писателей, которые, по моему мнению, вряд ли оставят след в русской литературе. Они не эмигранты в привычном смысле этого слова.
Я сожалею, что до сих пор кроме моего “Лексикона русской литературы ХХ века” в России нет другого справочника, который содержал бы сведения об эмигрантах всех волн. Мне говорили, что “Лексикон…” выполняет задачу, особенно важную для российских школ, вузовских филологов и литературоведов: он объединяет писателей, которые в советское время могли публиковаться на Родине — как политических приспособленцев, так и правдоискателей, — с теми, кого угнетали и замалчивали, то есть с эмигрантами, с “самиздатскими” и “тамиздатскими” авторами, жившими в Советском Союзе. (В своё время мы давали рецензию на “Лексикон…” профессора Казака. См.: “Литература”. 1997. № 10. — Ред.) Это, разумеется, не отменяет сделанного после 1985 года в России для возвращения эмигрантов, однако доныне остаются значительные писатели, на которых пока не обратили внимания. Например, в словаре под редакцией П.А. Николаева “Русские писатели ХХ века” (2000) русская литература рассматривается как единое целое, но там нет многих эмигрантов.
Подобной проблемой занимаются некоторые авторитетные исследователи. В Институте мировой литературы РАН создан собственный Сектор литературы русского зарубежья, что неплохо до времени полного объединения русской литературы. Оба издания “Литературы русского зарубежья. 1920–1940” (1993, 1999), выпущенные Олегом Михайловым, очень хороши, но таких изданий нужно больше. Статьи в них посвящены девятнадцати эмигрантам. Важным для дальнейшей работы является двухтомное академическое издание “Культурное наследие российской эмиграции 1917–1940” (1994), однако и оно ограничивается первой эмиграцией. В 1995 году появилась книга Михайлова, где он представляет ещё менее известных писателей: мать Марию, Владимира Смоленского, Михаила Каратаева и Петра Краснова. В своей монографии “Литература русского зарубежья” Михайлов всё же не полностью пропускает вторую волну. Он пишет в конце — что вполне оправданно — о Кленовском, Моршене, Ширяеве, Елагине и наиболее важном эмигрантском журнале — “Новом журнале”. Но ни один из этих писателей, по моим сведениям, сколько-нибудь полно не был издан в России.
Борисом Ланиным выпущена книга о четырнадцати прозаиках третьей волны, каждое эссе снабжено библиографией. Назову также, несмотря на множество её недочётов, книгу В.В. Агеносова “Литература русского зарубежья” (1998). Она посвящена прежде всего первой волне. Из второй автор выбрал четырёх писателей, а третьей отвёл лишь краткую обзорную главу. Но изданием стихотворений Л.Алексеевой, О.Анстей и В.Синкевич (1998) Агеносов внёс значительный вклад в восстановление единства русской литературы.
Выдающейся заслугой А.Н. Николюкина является подготовка фундаментальной “Литературной энциклопедии русского зарубежья (1918–1940)”. Первый том (1997) он посвящает писателям, второй том (2000) снабжён подзаголовком “Периодика и литературные центры”, но даёт ещё больше информации — к примеру, статью о “Парижской ноте”, особенном направлении в эмигрантской литературе.
Между тем лишь немногие центры эмиграции основательно изучены: С.Г. Исаков из Тарту написал книгу “Русские в Эстонии. 1918–1940”, опубликовал предварительные списки имён для соответствующего словаря и издал том “Русское национальное меньшинство в Эстонской республике (1918–1940)” (2000). О.А. Казнина исследовала русскую эмиграцию в Англии в ХХ веке (“Русские в Англии”, 1997). Важным центром — берлинской эмиграцией — занимались немецкие учёные. В данном случае русская книга об этом центре была бы так же важна, как и работа о пражской и дальневосточной эмиграции. Но издания Николюкина уже содержат немало важных данных.
Выдающиеся исследования эмиграции проводились и в США. В первую очередь назову Джона Глэда (Glad), в 1991 году опубликовавшего в Москве свои “Беседы в изгнании”. В период с 1978 по 1988 год Глэд собрал двадцать шесть интервью с такими видными писателями, как Роман Гуль из первой эмиграции, Борис Филиппов из второй, Борис Хазанов, Виктор Некрасов и Наум Коржавин из третьей. Ключевая работа Глэда “Россия за границей” (“Russia abroad”, 1999) должна быть переведена на русский язык.
Три русских эмигранта из США сделали многое для исследования русской литературной эмиграции и её возвращения в Россию. Глеб Струве составил первый исторический труд “Русская литература в изгнании” (1956). Книга, дополненная “Кратким библиографическим словарём”, была переиздана в 1996 году в Москве. Поэтессе Валентине Синкевич из Филадельфии принадлежит огромная заслуга издания в течение последних двадцати пяти лет ежегодной антологии “Встречи” — лирики эмигрантов. В 1992 году она составила принципиально важную антологию “Берега. Стихи поэтов второй эмиграции”. Эту книгу давным-давно следовало переиздать в России. Вадим Крейд из Айовы, поэт и главный редактор “Нового журнала”, подготовил книгу “Дальние берега” (Москва, 1994) с “портретами” двадцати двух эмигрантов первой волны, содержащую их произведения, биографические и библиографические материалы. В 1995 году Крейд осуществил в Москве публикацию обширной антологии “Вернуться в Россию — стихами… 200 поэтов эмиграции”. За этим последовал “Словарь поэтов русского зарубежья” (Санкт-Петербург, 1999). Там Крейд уравновешенно представляет три волны эмиграции: он работал над первой, В.Синкевич — над второй, а Д.Бобышев — над третьей. Все эти издания содержат краткие библиографические приложения и являются хорошим фундаментом для воссоединения эмиграции к русской литературой, фундаментом, на котором остаётся только возвести здание.
И наконец, следует упомянуть заслуги газеты “Литература”. Она с самого начала представляет русскую литературу как единое целое. Каждый год появляются как небольшие, так и крупные статьи о наиболее значительных писателях эмиграции; одни обобщают важные данные для школьных программ, другие представляют собой новые серьёзные исследования. На её страницах я часто находил материалы, пригодившиеся мне в работе.
Вот коротко о проделанной работе и о том, как ещё много значительных русских писателей, возвращение которых российскому читателю необходимо для полноценного представления о развитии русской литературы в ХХ веке. Это общекультурная проблема — а значит, и образовательная, школьная тоже. Олег Николаевич МИХАЙЛОВ, д-р филол. наук, заведующий Сектором литературы русского зарубежья ИМЛИ им. М.Горького РАН, один из авторов учебного пособия по русской литературе ХХ века для 11-го класса (“Просвещение”)
Дело в том, что нет литературы эмигрантской или не эмигрантской. Есть просто литература. Вот Фёдор Сологуб — кто он? Доживал и умер в советской России, написал здесь в 1920-е годы стихи во славу царя. Кстати, очень хорошие. Нет таких двух литератур. Разрушаем эту стену. Пора.
Но почва здесь, здесь культура. А та русская культура, в эмиграции, к сожалению, гидропонна. Раскол. Они уехали, у них нет почвы. Почва осталась здесь. И здесь вырастают иногда чудовищные, но и прекрасные писатели, и тот же Мандельштам, кстати, почувствовал этот новый мир, он понял, что изменилось всё. Я считаю, что Мандельштам, несоветский, конечно, поэт, отразил эпоху советской цивилизации. Наша здоровая, настоящая русская литература, при всех её безобразных большевистских присосках, существовала и в советской цивилизации.
Был гигант Шолохов, который выше всех писателей ХХ века в России, который объял необъятное. “Тихий Дон”! А вот шумного Дона у милого моему сердцу писателя Краснова Петра Николаевича сил не нашлось написать. Его книги были не такими гигантскими. Мы правильно отдаём сейчас литературе русской эмиграции огромную часть своего внимания, но и Бунин, и Шмелёв, и Зайцев, и другие — это уже не метрополия, а колония. Бунин необыкновенно поднял своё мастерство — но в ущерб тому, что он потерял в качестве земли, в качестве крестьянина, в качестве человека, в качестве России. “Тёмные аллеи” — гениальная вещь! Единственная вещь в русской литературе, которая говорит только о любви. Но и отражает утрату того главного, что всегда составляло закон русской литературы.
И будем помнить ещё о том, сколько второстепенных, третьестепенных, четырёхстепенных писателей русского зарубежья там существовало. По таланту несопоставимых с теми, что были здесь.
Никаких сомнений: эту литературу нужно вернуть, её нужно преподавать в школах, но отрезав вторую и третью волны. Помнить, что мы литературу русского зарубежья слишком вернули. Ведь даже Иван Елагин, прекрасный поэт второй волны, всё же несопоставим, например, с Михаилом Исаковским, автором “Враги сожгли родную хату...”. И даже Дмитрий Кленовский. Поэт? Да, поэт. Но какой-то засушенный.
Бунин, Шмелёв, обязательно Куприн, Зайцев, Тэффи. “Лолиту” Набокова изучать, конечно, не обязательно, это не для школ. Может быть, “Машенька”. Ведь Набоков повторяется. Он был закован в тематику. Обладая непревзойдённым по яркости языком, продвигая его всё дальше и дальше, он всё время оставался в проблеме “одиночка и герой”. В любом его романе вы увидите это, и даже в “Лолите”. Пусть и в фантасмагорическом понимании, Мережковский глубок своими эссе, но это не художник. Первая трилогия, ещё два романа — и всё!
Этого пока хватит. Франк ГЁБЛЕР, доктор, профессор, директор Института славистики Университета в Майнце
Каждому, кто занимается изучением литературы русской эмиграции, политические преобразования и их влияние на культурную жизнь России, начавшиеся в 1985 году, дали очень много. Хотя западные слависты имели доступ ко многим текстам русских эмигрантов, критические издания были редки и страдали недостатками оттого, что доступ к русским архивам для учёных был закрыт. К тому же научные исследования долгое время были ориентированы на концепцию советской литературы и обращались с литературой эмиграции — если не учитывать заслуги отдельных исследователей — как с пасынком. Вольфганг Казак принадлежит к числу первых, кто последовательно рассмотрел и представил русскую литературу ХХ века как единое целое. В середине 1980-х годов он посоветовал и мне посвятить свою докторскую работу Владиславу Ходасевичу. Тогда произведения поэта в СССР находились под запретом. Ныне в России, помимо множества переизданных произведений, вышло большое собрание сочинений Ходасевича. И хотя мы знаем, что реализовывать подобные проекты с каждым днём всё труднее, так как тираж классической литературы падает и публикации становятся слишком дорогими для издательств, всё же сегодняшняя ситуация мне представляется более благоприятной, чем во времена Советского Союза, так как идеологический контроль практически отпал.
Известно, что именно идеологический контроль в огромной степени сказывался на преподавании литературы в школе, влияя в особенности на выбор обязательных произведений и, конечно же, на их интерпретацию. Школьное преподавание литературы в конечном счёте не может обойтись без канона. Это не иначе и у нас, в Германии. Разумеется, канон подвержен историческим изменениям, которые, на мой взгляд, всегда немного отстают от общественных преобразований. Это далеко не всегда является недостатком, поскольку художественная значимость произведений современной литературы, высоко ценимых сегодня, через несколько лет может оказаться весьма относительной. Создание канона в любом случае крайне щекотливое дело, и мне кажется, что давать конкретные рекомендации в этом вопросе русским специалистам не является задачей зарубежных славистов. Поэтому мне бы хотелось по этому поводу высказать только некоторые положения общего плана.
Идеологическое сопротивление, которое оказывала советская общественность интеграции эмигрантов в русскую литературу, что продолжается отчасти до сих пор, я бы прежде всего рассматривал как стимул к тому, чтобы художественные достоинства сделать первостепенными критериями в создании литературного канона. В литературоведении и в редакторском деле заметна потребность наверстать упущенное; преобладание прежде запрещённой литературы научно обоснованно. В этом нет ничего предосудительного, напротив, это явление необходимое и обнадёживающее.
Что касается преподавания в школе, то для начала нужно определить, в чём его основная задача: давать краткий обзор истории литературы, представление о биографических, исторических и общественных взаимодействиях или обучать критическому подходу к тексту и методам литературного анализа. В сущности, всё это должно быть в должной мере. Но, очевидно, российская политика образования основное внимание уделяет преподаванию истории литературы (то, что у нас в Германии является скорее второстепенным аспектом обучения). И здесь было бы важно рассматривать новообретённых эмигрантов не как особые случаи, а как составную часть русской литературы. Когда-нибудь будет столь же маловажно, создали Набоков, Бродский свои произведения за границами России или нет, как и в случае с Гоголем или Тургеневым.
Я думаю, что исторические сведения о волнах русской литературной эмиграции в ХХ веке должны входить в состав школьной программы, так же как и определённые знания о так называемом социалистическом реализме. Так что претензии омской читательницы, побудившей вас провести этот “круглый стол”, вполне обоснованны.
Один из аспектов, до сих пор не исследованный систематически и представляющий, на мой взгляд, особый интерес, затрагивает вопрос о поэтике писателей-эмигрантов. Исходным тезисом может послужить то, что изгнанничество для эмигрантов явилось не только мотивом творчества, но и повлияло тем или иным образом (и конечно, в совершенно различной степени) на их поэтический метод. Вот тот комплекс проблем, который я хотел бы исследовать в ближайшие годы в сотрудничестве с русскими и иностранными специалистами в рамках научного проекта, посвящённого литературе русской эмиграции XX века.
Подобный проект (на базе нашего института) предполагает опять-таки виRдение эмиграции как особого явления. Но я хотел бы повторить, что такой подход в пределах научного обсуждения я нахожу вполне обоснованным.
Одна из целей этого проекта должна заключаться в определении роли русских эмигрантов в развитии западной славистики. Без их вклада возможности исследования русской литературы были бы куда беднее. Александр Николаевич НТКОЛЮКИН, д-р филол. наук, академик РАЕН, главный научный сотрудник ИНИОН РАН, главный редактор и составитель серии “Литературная энциклопедия русского зарубежья. 1918–1940”
Недавно я узнал, что в расписании занятий по литературе для школ и колледжей из 136 часов, отведённых на литературу ХХ века, литературе русского зарубежья выделен один час. Один! Что это — ошибка? Недомыслие? Затем я посмотрел основные программы по литературе, по которым сегодня занимаются в школах России. Общее впечатление: люди старались, сделали много хорошего. Но всё же результаты хорошо бы обсудить с авторами программ, понять причины появления того или иного писателя, произведения в программе. Сделанное вызывает много вопросов и сомнений.
Почему почти нет послеоктябрьского Бунина? Хотя, в отличие от О.Михайлова, я считаю, что самые сильные вещи Бунин создал именно в эмиграции. Между прочим, как и Мережковский. Правда, это философские романы, он написал пять трилогий, может быть, они не очень для школьников подходят, они скорее для студенчества. Обязательно следует дать представление о Мережковском не только как о писателе, но и как о литературном критике (здесь у него дооктябрьский период более интересен).
Важно, чтобы школьники знали: наибольший расцвет у многих писателей пришёлся на годы эмиграции. Назову также Ивана Шмелёва, Бориса Зайцева. Как у нас раньше считалось? Попал в эмиграцию — и стал выдыхаться. Надо отказаться от этого.
Далее: очень важен вопрос целостности русской литературы. В программе Т.Ф. Курдюмовой есть строка: “Осмысление истории русской литературы как единого процесса”. Во-первых, что значит — “единого”? Просто сказать “единого” — это, по-моему, неточно. Единое предполагает тождество. Едины Демьян Бедный и Маяковский. А сказать, что едины Маяковский и Гиппиус, невозможно. А целостная русская литература — да, она целостная. Конечно, когда советская литература, советская критика во главе с Горьким всячески поносила эмигрантскую литературу, критиковала справедливо и несправедливо, говорить в 20–30-е годы о единстве было, может быть, и сложно, и неправильно. Было два литературных процесса в целостной литературе. Такое в истории возникало, например во французской литературе времён революции (правда, там были короткие периоды, у нас период — длинный). Но с ходом времени оказалось, что хотя было два литературных процесса, литература оставалась целостной, целостной в своём национальном звучании — общего национального языка, общего наследия культуры, общего художественного понимания литературы и искусства. Но это стало понятно только со временем. Первыми об этом, кстати, заявили зарубежные критики уже после войны, в 60–70-е годы, Владимир Вейдле писал о целостности русской литературы. У нас об этом заговорили только в 90-е годы.
Это очень важный момент, потому что всю эту россыпь писателей — и советских, и зарубежных, — конечно, школьнику усвоить трудно, но то, что он мог бы и должен был бы усвоить, — это понятие об этих двух процессах и их целостности, о том, что такое эта целостность.
Когда об этом говорю, всегда вспоминаю такой пример. Есть два вида целостности. Есть целостность золота, когда каждый грамм, каждый кусочек является золотом, и есть, например, целостность лица — когда отдельно и лоб, и каждый глаз, и щёки не являются ещё лицом, и только в целостности всё становится лицом. Так вот: по отдельности ни советская, ни русская зарубежная литература ещё не представляют русскую литературу ХХ века. Это лишь её части, которые, как в лице, лишь вместе могут выступать как целостные.
Конечно, школьнику надо дать понять, что это не механическая целостность, нельзя соединить антибольшевистские стихи Зинаиды Гиппиус и прославляющие октябрьский переворот стихи Маяковского. Это просто поносящие друг друга стихи. Целостность в другом — в лица необщем выраженье, в целостности внутренней культуры. И вот на таких примерах хорошо бы строить программу.
Меня, конечно, поражает обилие имён в программах. Я не представляю, как школьник 10–11-х классов всё это уяснит. И даже учитель. Надо быть специалистом, чтобы всех их знать, всех помнить, как они соотносятся… Набоков и Газданов принадлежат к молодому поколению первой волны, Куприн и Шмелёв продолжали прежнюю традицию литературы, и так далее… Это уже детали для филологического факультета. Понятно стремление полнее представить, но ведь чем полнее представляешь, тем больше утрачиваешь специфику. Каждый художник — индивидуальность, и эта попытка охватить всё, вплоть до второго и третьего ряда, она, конечно, очень опасна. Получается: что Бунин, что Алданов. А всё-таки Алданов — это добротное чтиво. Не то что Шмелёв, Бунин, даже Зайцев. И тему исторического прошлого правильнее было бы рассматривать, опираясь на произведения не только Алданова, но и Мережковского, и Бориса Зайцева.
Я бы стремился выделить центральное из русского зарубежья. Бунин, Шмелёв, Мережковский, Набоков, Газданов — на этих именах надо строить учителю преподавание.
Хотя вызывает возражение, что “Русскую литературу за рубежом. 1917–1941 годы” в программе Т.Ф. Курдюмовой предлагают подробно представить одним Набоковым. Набоков нужен в школьной программе, это крупный писатель, но когда он один стоит, это вызывает странные ощущения. В это время в русской литературе были выдающиеся писатели, повторяю, — и Бунин, и Зайцев, и Шмелёв, и Мережковский, и Алданов. (Бунин ограничен в этой программе произведениями, написанными до 1917 года.)
Надо ученику дать прочитать, например, “Лето Господне”, а затем, скажем через две недели, провести урок и обсудить книгу. Вот тогда ученик запомнит. А вот если им сегодня читают лекцию о Шмелёве, завтра о Набокове, а послезавтра о Мережковском, у них будет в голове каша. Чем больше мы им даём, тем меньше в результате они постигают и знают. Надо давать задание: прочитать. Пусть одну вещь. Например, у Набокова — если не “Лолиту”, то какой-нибудь рассказ. Впрочем, и “Лолиту” можно прочитать и обсудить. Если в программе есть “Тёмные аллеи”, где более откровенные рассказы, почему не быть “Лолите”? Нет в программе “Ады” Набокова, хотя я считаю, что это один из лучших его романов. Его полезно учителям прочитать, во всяком случае.
Вот, к слову, ещё одна важнейшая проблема: круг чтения учителя-словесника. Что ему ещё читать, кроме методических разработок? Какую художественную литературу? Какие литературоведческие работы — эмигрантов в том числе?
Главная 
