Поэтика Ахматовой и ее связь с поэтикой Достоевского
[
]
23.11.2008, 08:47
Лев Лосев "Страшный пейзаж": маргиналии к теме Ахматова / Достоевский1
Писавшие об Ахматовой не раз приходили к заключению, что в ее творчестве проза возвращает долг поэзии, что ее стихи - это спрессованные до предела психологические новеллы, если не романы. В связи с этими рассуждениями всегда возникает имя Достоевского. Известно, что он был любимым писателем Ахматовой, что она знала Достоевского так же хорошо, как она знала Пушкина1. В ее устных рассказах, повторяемых мемуаристами, присутствует какая-то полусерьезная тема родства с Достоевским. Один из этих рассказов о том, как ее тетушка, будучи молоденькой курсисткой, набралась духу и пошла на Разъезжую поглядеть на любимого писателя. После долгих расспросов прислуги из мрака коридора появился мрачно нелюбезный Достоевский со свечой и спросил: "Что вам угодно?" Тетушка расплакалась и убежала. Согласно другой семейной истории, отец Анны Андреевны в молодые годы соперничал с Достоевским в ухаживании за одной молодой особой. В этом рассказе поэта образ Достоевского сближается с образом отца2. Исследователи обращали внимание на реминисценции из Достоевского у Ахматовой. Так как для Ахматовой вообще характерно совмещение - прототипов, персонажей, сюжетных положений, это относится и к области интертекста. Так В. Н. Топоров3 пишет о Гофмане, процеженном через Достоевского, а Л. К. Долгополов о Достоевском, просачивающемся в тексты Ахматовой через Блока4. В своей работе я предлагаю несколько наблюдений, которые, как мне кажется, подтверждают, что один из важнейших сквозных мотивов в поэзии Ахматовой был неразрывно связан с миром образов Достоевского.
2
В Anno Domini (2) есть стихотворение, которое беспокоило меня своей недосказанностью всякий раз, когда я на него натыкался. Вот оно: За озером луна остановилась И кажется отворенным окном В огромный, ярко освещенный дом, Где что-то нехорошее случилось.
Хозяина ли мертвым привезли, Хозяйка ли с любовником сбежала, Иль маленькая девочка пропала И башмачок у заводи нашли...
С земли не видно. Страшную беду Почувствовав, мы сразу замолчали. Заупокойно филины кричали, И душный ветер буйствовал в саду5. В отличие от некоторых других загадочных ахматовских текстов, это стихотворение, казалось бы, объясняет самое себя. Залитый луной ночной пейзаж вызывает в авторе тревожные чувства, что куда как привычно в нашей поэтической традиции. Автор не ограничивается констатацией лирической тревоги, но во второй строфе перечисляет типические житейские трагедии, соответствующие напряженности тревожного чувства: смерть или исчезновение одного из членов семьи - мужчины, женщины, ребенка. Но почему чувство смутной тревоги превращается в конце стихотворения в уверенное чувство ужаса? Ведь в первых двух строфах тщательно оговорена условность предполагаемых трагедий. Луна только кажется окном, за которым случилось неизвестно что - что-то, то ли то, то ли это. В последней же строфе нет никакой сослагательности: "С земли не видно. Страшную беду // Почувствовав, мы сразу замолчали". Индикатив усиливается инверсией, инверсия усиливается ритмически: слова "страшную беду" выделены с одной стороны цезурой, с другой - концом строки, анжамбеманом. И фонетически страх выделен, звучит сильнее всего в первой строке стихотворения: ударное а в слове "страшную" - единственная открытая нередуцированная гласная в окружении закрытых и редуцированных6. Тут уж, видно, действительно стряслась какая-то реальная страшная беда, непосредственно затрагивающая и автора, и того или тех, кто невидим рядом с ним в темноте ("мы сразу замолчали"). Но какая? Видимо, такая страшная, что автор не решается назвать ее вслух, проставляет три точки, которые мы-то поначалу приняли за эквивалент "и т. п.", в заключение перечня гипотетически возможных несчастий. По-видимому, помещенные в композиционном центре стихотворения (золотое сечение) три точки являются условным знаком события, более ужасного, чем внезапная смерть, даже смерть ребенка, такого, что словами и не выразишь. Вот тут и вспомнилось, что такой же "прием" был использован в другом исполненном метафизического ужаса литературном произведении. При всей разнице в жанре и объеме между романом Достоевского "Братья Карамазовы" и двенадцатистрочным стихотворением Ахматовой налицо композиционное сходство. Сюжетный центр "Братьев Карамазовых" находится в "осьмой" из двенадцати книг романа (у Ахматовой в восьмой строке из двенадцати строк стихотворения). Тут завязываются в один узел и детектив, и теодицея Достоевского. "Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана..." Затем следует полная строка точек7. Первое слово вслед за этим внутритекстовым зиянием - слово "Бог". "Бог,- как сам Митя говорил потом, - сторожил меня тогда" (XIV, 355). Внезапно ахматовский ноктюрн прочитывается как поэтическая парафраза центральной главы "Братьев Карамазовых", которую Достоевский назвал "В темноте". Прежде всего отметим параллельность лирического героя стихотворения и Мити Карамазова в роковой главе романа. Митя едва ли не самый поэтический из героев Достоевского в том хотя бы смысле, что он говорит и думает в значительной степени на языке стихотворных цитат8. Так и при появлении Мити в рассматриваемой главе: "И только шепчет тишина", - мелькнул почему-то этот стишок в голове его..." (XIV, 353)9. Но главное не в этом: лирический герой (героиня) стихотворения, подобно Мите, переживает глубокое душевное смятение, глядя ночью из сада в освещенное окно дома, "где что-то нехорошее случилось". Хотя перечисляемые Ахматовой во второй строфе несчастья и можно назвать типическими, но почти все они имеют место в "Братьях Карамазовых": внезапная смерть хозяина дома, побег хозяйки с любовником (об этом рассказывается в предыстории романных событий в первой главе) и если в этом романе и нет гибели маленькой девочки, то есть гибель маленького мальчика и болезнь девочки, не говоря уж о том, что девочки гибнут в других романах Достоевского. Описание ночи, естественно, значительно более подробно у Достоевского, у Ахматовой оно умещается в трех строках - первой и двух последних: За озером луна остановилась... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Заупокойно филины кричали, И душный ветер буйствовал в саду. Поскольку Скотопригоньевск - это Старая Русса, то в ночной тьме озеро у Достоевского имеется10. С другой стороны, у Достоевского нет ни крика филинов, ни ветра: "Но всюду было мертвое молчание и, как нарочно, полное затишье, ни малейшего ветерка" (XIV, 353). Выше я назвал стихотворение Ахматовой поэтической парафразой главы из романа Достоевского. Под поэтической парафразой я здесь имею в виду не пересказ сюжетных положений, а пересказ текста на языке "эмоциональных эвфемизмов" (выражение В. В. Виноградова)11. Виноградов имел в виду устойчивые лексико-семантические блоки, из которых строится поэзия Ахматовой. У нее это зачастую природные явления, переосмысляемые в контексте стихотворения как личные эмоции. Одним из таких "эмоциональных эвфемизмов"12 является нередко в поэтическом идиолекте Ахматовой слово "душный"13. Когда лирический герой Ахматовой совпадает с героем Достоевского, мы имеем дело именно с такой же контаминацией внутреннего (психологического) и внешнего (природного). У Достоевского нет ветра, но сам Митя буйствует в этой, а также в предыдущей и последующей главах ("Все это летело, как вихрь, в голове его" (курсив мой.- Л. Л.)), нет духоты, но Митя задыхается ("он почти задыхался", XIV, 353), нет луны14, но ведь и у Ахматовой луна - не луна, а отворенное окно15.
3
Если бы кто-нибудь взялся написать краткую историю луны в русской поэзии, получилась бы поучительная картина взлетов и падений одной постоянной метафорической основы. "Царица нощи" (Пушкин, 1820) раннеромантического периода превращается в "блин с сметаной" (Лермонтов, 1840), затем нейтрализуется в небесное тело с функцией ночью освещать железную дорогу или наполнять своим светом сад у Некрасова и Фета, чтобы затем вновь стать вместилищем поэтических эмоций, главным образом сарказма, на заре модернизма - "бессмысленный диск" Блока, "дохлая луна" футуристов. И тут виток историко-эстетической спирали завершается, у Мандельштама вновь выплывает полная луна предромантизма: Я не слыхал рассказов Оссиана, Не пробовал старинного вина, - Так что же мне мерещится поляна, Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы Мне чудится в зловещей тишине, И ветром развеваемые шарфы Дружинников мелькают при луне!16 Так, по словам Мандельштама, "сокровище" уходит от прадедов "к правнукам". Угрюмый романтический пейзаж возвращается в поэтику русской литературы. "Особенно часто (такой) пейзаж озаряется луной, тусклый свет которой, пробивающийся сквозь волны тумана и смутные края облаков, гармонирует со скорбными думами <...> барда", - пишет современный исследователь, Ю. Д. Левин, об Оссиане17. Благодаря интертекстуальному аспекту лунный пейзаж возрождается обогащенным исторической перспективой, что прямо декларируется в стихотворении Мандельштама. Отметим также, что русский лунный пейзаж в двадцатом веке - это по преимуществу пейзаж городской. У того же Мандельштама луна названа городской: Когда городская выходит на стогны луна... И как новый встает Геркуланум, Спящий город в сияньи луны18. Значительно позднее у Бродского: ...полумесяц плывет в запыленном оконном стекле над крестами Москвы, как лихая победа Ислама19. Немало писалось о роли лунного пейзажа у Булгакова20 и о реминисценциях этого важного мотива из "Мастера и Маргариты" в стихах Ахматовой21. Ахматова придает особое мистическое значение пейзажу, в котором сочетаются провинциальный город или предместье, вечер, переходящий в ночь, уединенный дом и отворенное окно или луна (или луна-она-же-отворенное-окно). Так вот он - тот осенний пейзаж, Которого я так всю жизнь боялась... (330) - говорит она во второй из цикла "Северные элегии", которые Жирмунский называет биографическим повествованием22. Поэтический рассказ-размышление о своей жизни Ахматова начинает строкой из всего трех слов, из которых первые два грамматически между собой связаны, а третье выделено интонационно-синтаксически: Россия Достоевского. Луна... (328) Россия, Достоевский, луна - таково, если угодно, словесное обозначение ахматовской "мифологемы", которая то и дело материализуется в ее "страшном пейзаже". За каждым из членов этой формулы стоит огромное историческое, культурное и мифологическое содержание, которое, впрочем, хорошо известно и не нуждается в пересказе23. Остановимся лучше на "страшном пейзаже". Это "карамазовский", старорусский пейзаж24. А в Старой Руссе пышные канавы, И в садиках подгнившие беседки, И стекла окон так черны, как прорубь, И мнится, там такое приключилось, Что лучше не заглядывать, уйдем. Не с каждым местом сговориться можно, Чтобы оно свою открыло тайну… ("А в Оптипой мне больше не бывать...") (329) За двадцать три года до этих строк, в 1917-м, вспоминая 1910-й, Ахматова писала: Почернел, искривился бревенчатый мост, И стоят лопухи в человеческий рост, И крапивы дремучей поют леса. Что по ним не пройдет, не пройдет коса. Вечерами над озером слышен вздох, И по стенам расползся корявый мох. Могучая флора заброшенности, "трава забвения", прочно укоренена в сознании Ахматовой с младенчества. В наброске самых ранних воспоминаний ("Дом Шухардиной") она пишет: "Переулок (летом) пышно зарастал сорняками-репейниками, из которых в раннем детстве лепила корзиночки, роскошной крапивой и великанами лопухами... Я лопухи любила и крапиву". И далее в тех же набросках: "Примерно половина моих снов происходит там"25. Элементы "страшного пейзажа" рассеяны в стихах Ахматовой с самой ранней поры до конца: ...И кто-то во мраке дерев незримый, Зашуршал опавшей листвой... (1912) (60)
Тихий дом мой пуст и неприветлив, И на лес глядит одним окном. В нем кого-то вынули из петли И бранили мертвого потом. (1912) (68)
Город сгинул, последнего дома Как живое взглянуло окно... Это место совсем незнакомо, Пахнет гарью, и в поле темно.
Но когда грозовую завесу Нерешительный месяц рассек, Мы увидели: на гору, к лесу, Пробирался хромой человек.
Было страшно... (1916) (128) Особенно набирает силу этот мотив в написанной по следам войны, революции и тяжелых личных утрат книге "Anno Domini". Кроме стихотворения, с которого я начал, там ость и другие, посвященные переживанию страха в уединенном доме. В двух из них упоминается топор. Поразительным поэтическим документом является второе, "Страх, во тьме перебирая вещи...", написанное в Царском Селе 27 - 28 августа 1921 года, т. е. через день-два после того, как Ахматова узнала о расстреле Гумилева, обстоятельство, па которое в силу понятных причин не указывали до сих пор комментаторы советских изданий (хотя я не представляю себе, чтобы это ускользнуло от их внимания), но на которое не обратили внимания и комментаторы изданного в США собрания сочинений26. Позволю себе привести его целиком:
Главная 
