В конце 2007 года в Москве состоялся Первый международный кинофестиваль «Русское зарубежье», одним из приглашенных участников которого стал живущий в Париже князь Александр Долгорукий

Режиссер документального кино, француз по паспорту и русский по сердцу и духу, князь переживает исход из России миллионов ее граждан после войн и революций прошлого века как личную драму. Наша беседа была посвящена судьбам России, русской эмиграции и кино.

– Александр Александрович, для меня стало открытием то обстоятельство, что в Париже живет и работает князь Долгорукий – не только представитель древнего рода Рюриковичей, но и кинорежиссер. Традиционный вопрос – как, в результате каких событий вы оказались во Франции?

– Я родился во Франции, в Париже, в 1945 году в семье русских эмигрантов. Затем из Парижа мы переехали в Германию, жили в Висбадене и Баден-Бадене, потому что моя мать работала переводчицей в лагерях для перемещенных лиц. Через какое-то время мы вернулись во Францию, где я пошел во французскую школу. К сожалению, рядом не было русской школы. Мы жили в ближайшем пригороде, Лузэ, в двадцати километрах на юг от Парижа.

– В ближайших пригородах Парижа – Ванве, Медоне, Кламаре – выходцы из России первым делом устраивали скромные эмигрантские храмы. Вы связаны с православной традицией с юности?

– Моя Россия – это Сен-Женевьев-де-Буа. Потому что и русское кладбище, и храм, построенный в псковской архитектурной традиции, знакомы мне с детских лет. Именно в этом месте прививали мне «любовь к отеческим гробам», к моим предкам, которые обрели там упокоение среди представителей других известных фамилий. Правда, Долгоруких во Франции почти не было, поэтому моя Россия более узкая, нежели Россия других родовитых фамилий.

–Александр Александрович, вы – выходец из Петербурга или Москвы, где жили ваши родители до исхода из России?

– Совсем недавно, в августе 2007 года, я снимал фильм про Долгоруких в России. У меня было громадное желание узнать как можно больше о родственниках в России, потому что я почти ничего о них не знал. Разве только то, что мой отец родился в Крыму, в местечке Кореиз. Название этого крымского городка звучало для меня довольно странно. Информацию о нем я обнаружил в Интернете. Раньше мне казалось, что Кореиз – это всего лишь убежище на дорогах эмиграции. Оказалось, мои родственники имели на Южном берегу Крыма дворец, обширные латифундии... Впрочем, не одни Долгорукие, но и Воронцовы, Романовы... В 1919 году вдовствующая императрица Мария Федоровна, мать Николая II, на крейсере «Мальборо» забрала с собой из Ялты за границу всех Долгоруких, в том числе моего отца, которому тогда было два года.

И вот наконец я попал туда: искал и нашел то место, где родился мой отец. Потом я отправился в Киев – ведь история нашего рода, Рюриковичей, начиналась именно там. За Киевом следовали Москва, Питер. В России я встретил свою родню: знаете, теперь существует слишком много Долгоруких для меня. Я, конечно же, имею в виду Долгоруких, оставивших след в истории. До приезда в Россию все известные мне Долгорукие были членами моей семьи – я, мой брат и наши родители. И вдруг, попав на старые кладбища в России, я увидел, как много представителей моего рода сыграли важную роль в российской истории. Это удивительно.

– Ваш интерес к документальному кино не случаен?

– Мое занятие кинематографом, можно сказать, возникло случайно. По окончании курса в университете я начинал стажироваться как журналист. И это мне не очень понравилось. Тогда я стал работать на радио.

– А как появился интерес к кино? Вы просто взяли в руки камеру?

– Нет-нет, я не брал в руки не то что камеру, даже фотоаппарат, – к сожалению, я мало приспособлен к технике.

– Как вы выбираете свою тему в кино, то, что вас особенно волнует?

– Сначала это была история. Не глобальная история человечества, конечно, но история как встреча с людьми, прожившими интересную жизнь. Это всегда судьба человека, проходящего через события в истории. Как мы могли видеть, например, в фильме о трагедии казаков в австрийском Линце. Это были простые, нормальные люди, 20 тыс. человек, которые прошли через небывалые ужасы и трагедию в истории. Единственное, что меня интересует, – это сам человек и то, как он проживает свою жизнь в истории. И что же в итоге остается: только то, что касается нас, трогает наши души. В последнее время мои интересы в большей степени связаны с современной жизнью – весь мир очень быстро меняется, и Россия вместе с ним.

– Скажите, связь с русской культурой для вас нечто постоянное? Русская культура всегда была областью ваших интересов?

– Для меня было бы откровенной неправдой ответить «да». Никогда. Никогда я не обращал внимания на это. Я жил нормальной жизнью французского обывателя. Только сейчас я задаю себе вопрос: что я делал во Франции? Я никогда не чувствовал себя там вполне комфортно. Понимание некоторых сущностных вещей приходит позже: в 50, даже в 60 лет. Пришло прикровенное знание того, что корни мои, мои душевные привязанности именно здесь, в России. Вопрос корней чрезвычайно сложен для любой эмиграции, не только русской. Хотя об особой стати русских, их мистической связи с Россией протоиерей Георгий Флоровский, историк и богослов Парижской школы, однажды заметил: «У всех народов есть Родина, только у русских – Россия».

– Вы знаете, тому же отцу Георгию Флоровскому принадлежат другие слова: «В России по-настоящему культурно лишь то, что по-настоящему церковно». По-видимому, первая русская эмиграция сумела сохранить свою культурную самобытность, не раствориться в чужой стихии во многом благодаря церкви, православию...

– Наличие церковных центров русской эмиграции и, конечно же, храмов – это единственное и самое серьезное обстоятельство, которое поддержало людей здесь и помогло им выжить, иначе все бы они погибли. Это обязательное условие для выживания нашей эмиграции – русские храмы, а потом, к сожалению, еще и русские кладбища.

– История эмиграции – это еще и история церковных разделений, церковных расколов. Что помогло вам определиться в церковном разнообразии русской эмиграции, представленном как минимум тремя юрисдикциями: Зарубежной церковью, Московской патриархией и Архиепископией русских православных церквей в Западной Европе – так называемыми евлогианами? (Евлогиане – последователи Евлогия, возведенного патриархом Тихоном в 1922 году в сан митрополита и назначенного экзархом Западной Европы. В конце 20-х годов Евлогий отказался выразить лояльность к советской власти и перешел под юрисдикцию Константинополя.– Прим. ред.) Для себя я уже ответил на этот вопрос, руководствуясь словами Евангелия: «Где сердце ваше, там и сокровище ваше». Мое сердечное влечение, мои симпатии – в церковной ограде евлогиан. Определяет мое влечение не принцип юрисдикции, а, скорее, мироощущение и христианская открытость Парижской богословской школы, те богатые плоды духа, которыми эта школа может гордиться. Как христианин, я вырос на книгах о. Сергия Булгакова, Бердяева, Струве, о. Георгия Флоровского, Вышеславцева и других.

– Вы знаете, меня этот вопрос, то есть выбор юрисдикции – куда ходить молиться, совсем не беспокоит, потому что у нас, русских, здесь всегда были и рю Дарю, и Сен-Женевьев-де-Буа, и Сен-Петель. Москва, Париж или Нью-Йорк – меня это совсем не беспокоит, меня принимают везде. Я не вижу необходимости в унии – зачем различным юрисдикциям, церквям объединяться? Слишком поздно, мы не хотим и не можем уже соединиться, чтобы иметь только один церковный центр, например Москву.

– Подобно вам, Александр Александрович, да и огромному числу людей в русском зарубежье я не принял недавнее соединение Московской патриархии и Зарубежной церкви. Многое в этой унии кажется мне надуманным, искусственным, навязанным внешними обстоятельствами политического характера. Впрочем, для православных русских людей, живущих на Западе, это нормально – иметь различные мнения, часто не совпадающие с мнением церковной иерархии. В России иная традиция, имеющая своим началом византийский цезарепапизм с жестким авторитарным началом и отсутствием разномыслия.

– В эмиграции были свои искушения, если можно так сказать. Например, после войны, когда Советы на волне военного патриотизма обратились к эмиграции с предложением вернуться на родину, в Советский Союз. Для решившихся на репатриацию возвращение стало трагедией: вместо обещанных благ – жилья, работы, учебы – большинство возвращенцев попало в концлагеря, в Сибирь. Среди тех, кто по возвращении оказался в ГУЛАГе, были не только русские, но и армяне, евреи, представители многих других национальностей.

– Вас это душевно не задело? Вы хотели бы снять фильм об этой трагедии – истории обмана репатриантов в советскую Россию?

– Кажется, однажды я предлагал французскому телевидению фильм о трагедии армянского народа, о том, как произошел чудовищный геноцид армян в Османской империи в начале ХХ века. Но никогда не думал сделать фильм о трагедии русских репатриантов послевоенного времени. Вы правы, конечно, мне интересно будет заняться этим. Теперь встает такой вопрос: мы здесь, мы смотрим материалы про эмиграцию – что это такое, как и почему появился феномен беженства, феномен жизни на чужбине. Встает вопрос: зачем это нужно русским, которые живут здесь, в России? Почему они занимаются этим? И что история эмиграции принесла им и приносит? Мне это не ясно. Конечно, хорошо знать историю вообще. Но почему здесь поднимается такая волна интереса к истории нашей эмиграции? Что современным русским даст наше свидетельство, наш опыт? Какое знание в результате сохранится в их сознании, в сердце? Это мне не ясно.

– Пожалуй, я попытаюсь ответить на ваши вопросы, поскольку большую часть своей жизни провел в России. Но достаточно долго жил на Западе среди русских эмигрантов. Россия, искореженная и исковерканная большевизмом, советчиной, та Россия, в которой люди моего и предшествующего поколения в итоге оказались, существенным образом отличалась от России, оставленной первой волной эмиграции. Не будь русской трагедии ХХ века, наша страна могла бы быть иной. Однако она стала советской. Память о другой России – умопостигаемой, – какой она могла бы быть, но не стала, о той России, которую беженцы вынесли на подошвах своих сапог, чудесным образом сохранялась в эмигрантской среде. Эта идеальная Россия, эдакий град Китеж, удивительным образом воздействовала на сознание не только эмигрантов, но и думающих людей в советской России. Именно этим в первую очередь обусловлен наш интерес к культурному феномену русского зарубежья. Я вижу историческую миссию русской эмиграции прежде всего в том, что, находясь в иноязычном, инославном, инокультурном пространстве, она сохранила свою русскость, свою культурную и религиозную целостность, самобытность.

– Да, но это возможно сказать сейчас. Между двумя мировыми войнами заключен тяжелый период для всех, не только для русской эмиграции, но для русских людей вообще. В 20–30-е годы ХХ века повсюду в Европе жизнь была очень сложной и тяжелой. Я не думаю, что основной целью, лейтмотивом для эмиграции было сохранить свою религиозную и культурную самобытность. Основной целью в то время для большинства русских в Европе было физическое выживание. Эмигрантская жизнь чаще всего сопровождалась нищетой. Когда я был маленьким мальчиком, в послевоенные годы я постоянно испытывал чувство голода, у нас не было еды, мы не ели досыта. Вот почему даже сейчас я не могу оставить что-нибудь в тарелке. Культура пришла потом. Так или иначе, в русском зарубежье были великаны духа, которые работали в культуре. Что меня удивляет – так это вопрос существования религиозной традиции, православной церкви, неотделимой от русского народа. Действительно, начиная с IX–X веков невозможно разделить церковь и русский народ. Я, правда, не понимаю, почему в России, когда садишься в такси, рядом с рулем непременно видишь иконку. Неужели таксист всякий раз молится в машине? Огромное удивление в России вызывает живая народная вера. Я не могу объяснить, как возможно такое, что церковь здесь осталась живой. У каждого русского его вера – это первая вещь. В современной Франции католическая церковь практически исчезла. А вот русского человека и православную веру разделить невозможно.

– Увы, в современной России уже возможно: за последние 15 лет наша страна оказалась участником процесса глобализации, материальным свидетельством чего являются бесчисленные закусочные «Макдоналдс», абсолютное господство Голливуда на телеэкране, казино и т.д. А духовным свидетельством глобализации я бы назвал засилье сект и необычных для России культов при полной инертности официальной церкви – Московской патриархии.

– Мы живем в переходное время. Не будем столь наивными, чтобы ожидать: вот, сегодня пал коммунизм, а завтра матушка-Россия станет такой, какой была при царе. Такой, какой была, Россия уже никогда не будет – времена меняются, все условия жизни меняются. Но основной духовный костяк человека здесь, в России, даже если он не ходит в церковь, все равно несет в себе какие-то элементы церковного воспитания. Вся страна пропитана этим, и нельзя пройти даже мимо полуразрушенного храма, чтобы это хоть как-то не повлияло, хотя бы и с эстетической точки зрения, потому что это красиво.

– Возможно, вы судите о России по Москве. Но это то же самое, что сравнивать Канн или Антиб во Франции с беднейшим арабским пригородом Марселя, например. Такое сравнение не вполне правомерно потому, что русская провинция мало похожа на жирующую столицу: жизнь в российской глубинке часто депрессивная, храмы стоят полуразрушенные, зарплаты низкие, в отсутствие работы народ предается классическому российскому пороку – пьянству.

– Конечно, я не сужу о России по Москве. Потому я очень много и езжу по провинции, добрался даже по Волге до Ярославля. Я вынес положительные впечатления: везде вижу русских людей, храмы, полные народу, а в них много молодежи. Однажды я заехал в Романов-Борисоглебск, ныне Тутаев, удивительный городок – сколько там храмов! И каких! Я пришел на службу в кафедральный собор – там было полно народу! Причем из купольной части одного из храмов сняли изображение лика Христа. Лет 10 назад это изображение перенесли в собор и поставили при входе на деревянной подставке. Согласно местному обычаю, верующие должны непременно пролезть на коленях под изображением лика Спасителя и с другой стороны вылезти. Рядом со мной в храме стоял человек в дорогом костюме с холеной физиономией, по виду чиновник или бизнесмен. На службе этот человек истово молился, а потом говорит мне: «Ну, пошли» и заставил меня вместе с ним пролезть снизу под иконой и вылезти с другой стороны.

Возможно, он верит в это, либо местный обычай диктует «так надо», потому он и сделал это на коленях в дорогом костюме.

– К сожалению, магизм, двоеверие – причудливая смесь язычества и христианства – очень сильно укоренены в русских людях, часто подменяя подвиг личной веры и личной ответственности христианина перед Богом. Вспоминаются слова Василия Розанова: «Дуй на свечку, клади гривенник и спасешься». Сейчас этого катастрофически мало, для того чтобы спастись. Конечно, необходимы традиции, которые дают внутреннюю опору человеку. И слава богу, если они есть и помогают. Однако давайте вернемся к вашей истории. Скажите, у вас русская семья, вы женаты, есть дети?

– Нет, я не женат, но есть дети, которые, увы, почти не говорят по-русски. Они меня упрекают в том, что не получили в детстве знания русского языка. Я сам довольно плохо говорю по-русски, потому что более 40 лет находился по преимуществу во французской языковой среде и почти не говорил по-русски. В последнее время я часто бываю в России и снова переживаю, как чудо, возвращение в стихию родного языка.

– Франция стала одной из стран, которая наряду с Германией, Чехией и Сербией приняла основной поток послереволюционной эмиграции из России, дала беженцам возможность выжить, зарабатывать, учиться, как-то устроить свою жизнь. В целом Франция была положительно настроена по отношению к русским. Вы принадлежите сразу к двум культурным традициям: русской – по происхождению и французской – по месту проживания. Кем вы себя чувствуете в душе – французом, русским или русским французом?

– Сейчас я чувствую себя и французом, и русским. Сложно было бы разделить в себе два этих начала. Я бы сказал, даже только подумать их разделить – неприятно. Это правда, что Франция приютила русских изгнанников, многое им дала. Как бы после этого, например, можно было сказать: вот, я русский, мой роман, моя история с Францией окончена? Особенно теперь, когда за границей проживает 30 млн россиян? Я отмечаю для себя особенно в последние годы: все вокзалы и аэропорты в Европе заполнены нашими соотечественниками, везде слышна русская речь. Каждый раз, садясь в самолет в Париже, я слышал русскую речь в салоне как впереди, так и позади себя. Настоящей эмиграции как чего-то трагического, связанного с потерей родины, больше не существует. Есть миграция, движение русских по лицу земли.

– Часто о русских, о России судят превратно, принимая за представителей нашей нации современных торгашей и хапуг или грязнохватов, как их назвал Солженицын, по-хозяйски осваивающих так называемое дальнее зарубежье. Богатые люди часто ездят за границу сорить деньгами и создают впечатление о русских как о нуворишах. Хотя трудовая Россия, культурная Россия существует очень скромно и вряд ли может позволить себе скупать виллы и кутить на Майорке или Лазурном берегу. Светская хроника полна описаниями «русских скандалов» в Куршевеле, Лондоне или Сан-Тропе. И это все, что мы можем предъявить миру как свидетельство о современной России?

– Все это позволяет нам задать вопрос: что Россия создала, что она явила миру в последние годы? В период Ельцина на олимпе российской власти оказались так называемые олигархи. Будучи составной частью власти, они обокрали русский народ: присвоили себе все заводы, богатства недр, средства производства. Представьте себе: люди всю жизнь работали, создавали материальные ценности, а кто-то вдруг пришел и украл все результаты их труда. Это стыдно для современной России, это ваш стыд!

– Как один из русских, я понимаю, что не могу отвечать за неправедные дела российских грязнохватов. Однако мне тоже стыдно за них, за российские власти, годами закрывавшие глаза на тотальную коррупцию и разворовывание страны. Целью всех политических и экономических преобразований начиная с эпохи Горбачева было – сделать жизнь наших людей достойнее и лучше, а вышло наоборот, жизнь большинства людей в России ухудшилась...

– Увы, жизнь простых людей – бюджетников, пенсионеров – стала много хуже.

– Исчезло чувство уверенности в завтрашнем дне, чувство стабильности. Особенно в провинции, люди – бюджетники и пенсионеры – не знают, как прожить от зарплаты до зарплаты или от пенсии до пенсии.

– Мне кажется, в последние два года социальная напряженность все-таки пошла на спад. Жизнь по-немногу налаживается. Еще лет пять назад на улицах российских городов практически не было людей с маленькими детьми, не было слышно детского шума и криков, как у нас в Париже. Теперь и в России, причем не в одной лишь Москве, на улицы возвращается детский крик и смех. И это для меня очень хороший, добрый знак перемены к лучшему. Надежда на будущее... Например, раньше мои знакомые преподаватели, живущие в Омске, не знали, смогут ли они преподавать, даже взять билет на маршрутку завтра. Это был какой-то кошмар. А теперь жизнь понемногу наладилась, стала спокойнее, но остались огромные проблемы.

«Моя Россия – это Сен-Женевьев-де-Буа. Именно в этом месте прививали мне «любовь к отеческим гробам», к моим предкам, которые обрели там упокоение среди представителей других известных фамилий»
«Я очень много езжу по провинции. Везде вижу храмы, полные народу, а в них много молодежи. Тутаев – удивительный городок, сколько там храмов! И каких!»

– Александр Александрович, вы часто бываете в России. У вас есть какие-нибудь приватные контакты? Есть люди, к которым вы можете запросто приехать в гости?

– Вы знаете, я предпочитаю не осложнять жизнь моих знакомых и обычно снимаю номер в гостинице или частную квартиру. Я хочу оставаться свободным, потому что в России я бываю не в качестве туриста или визионера. Я смотрю, что я могу здесь сделать, ищу материал для своих фильмов.

– Ваша аудитория по преимуществу французская?

– Да, я ориентируюсь исключительно на европейскую аудиторию.

– Как происходит кинематографический процесс? Сначала вы находите бюджет для фильма? Что первично – идея или деньги?

– Сначала я должен написать какой-нибудь проект, затем я предлагаю этот проект различным каналам на телевидении. Телевизионная компания выделяет мне бюджет, и потом я уже могу работать. У нас это называется «фриланс».

– Есть ли тема, которой вы, как художник, «больны» сейчас? Какие проекты в работе?

– Сейчас три проекта в работе: первый из них – о мрачных подземельях Лубянки, об ужасах, которые происходили под зданием КГБ в советскую эпоху; затем – документальный фильм об Арктике и Северном Ледовитом океане. Современная Россия претендует на кусок Арктического шельфа, но все мы знаем, что это – вопрос обнаруженных в Арктике колоссальных запасов нефти и газа. Третий кинопроект – уже упоминавшийся мною фильм о Долгоруких. Фильм практически снят, в Москве я буду делать его монтаж. В двух словах хочу ответить на вопрос, что я делаю здесь, в России. Вначале, когда я приехал в Россию, это был настоящий кошмар: я встал посреди Москвы и не мог понять, что же мне делать. Занимаясь проектом «Лубянка», я прежде всего должен был получить разрешение на работу в этом ведомстве. Однажды я получил такое разрешение. Моим куратором в этой работе над фильмом стал бывший директор одного из департаментов КГБ, генерал Бобков. А еще мне хочется показать жизнь Троице-Сергиевой лавры и Духовной академии – не только парадную и праздничную, но и ту, какая она на самом деле – будничная, рабочая. Прежде всего я хочу показать этих русских мальчиков в подрясниках – иноков и семинаристов, всего их 800 человек: почему они приходят в церковь, что им хочется, что им нужно, как они представляют жизнь. Самый замечательный для меня человек в современной России – это митрополит Кирилл, глава патриархийной дипломатии. Мне было бы интересно сделать материал об этом харизматичном и энергичном деятеле Московской патриархии...

– Александр Александрович, есть ли у вас договоренность с какими-нибудь российскими каналами, с Министерством культуры Российской Федерации о показе ваших фильмов в России?

– Есть два способа, два пути. И один из них – делать фильм для российских каналов, например для НТВ. Два года я предлагал проект, названный мною «Вся Россия» и состоящий из новелл о россиянах, которые живут в провинции, о малой родине, о российской глубинке. Героями моих новелл должны были стать не только и не столько известные люди, деятели культуры – поэты, писатели, художники, но и самые обычные русские люди из глубинки, скромные и непритязательные – крестьяне, обыватели, студенты, пенсионеры... Я хотел бы дать их рассказ о себе как прямую речь, сопроводив его своим комментарием. Недавно я встречался с директором фонда «Русский мир» Вячеславом Никоновым, который выразил желание поддержать мои кинопроекты. Этот фонд был учрежден прямым указом президента Владимира Путина, и его значение огромно – я надеюсь, государственные субсидии будут направлены на поддержку культурного наследия русского зарубежья: русского языка, кинематографа, литературы, издательской деятельности. Во время встречи с господином Никоновым я сказал о том, что есть два аспекта в моей работе кинорежиссера: один касается всей России, а также ее истории; другой же связан с современными событиями и ориентируется по преимуществу на французские и европейские телеканалы.

– Я слышал о феномене двух французов, ставших православными священниками в России. Один из них – сын ректора Свято-Сергиевского богословского института в Париже, протоиерей Николай Озолин, ставший настоятелем прихода на острове Кижи в Карелии. А другой француз – игумен Василий (Паскье), настоятель крошечного монастыря в чувашской глубинке недалеко от Алатыря. Чем не тема для французского кинорежиссера?

– Да, это действительно может стать темой для документального кино. Но скажите мне, почему вы думали о трагедии репатриантов в Советский Союз из Франции в 1945–1946 годах?

– Я много читал об этом. Еще в юности мне в руки попала книга воспоминаний известной журналистки Натальи Ивановой, а также воспоминания Никиты Кривошеина, переживших весь ужас репатриации в советскую Россию. Известно, что с миссией уговаривать деятелей русской эмиграции в послевоенную Францию отправились митрополит Коломенский Николай (Ярушевич) и писатель Алексей Николаевич Толстой. Иван Бунин тогда устоял и с гневом отверг предложение «красного графа», а вот многие соблазнившиеся на посулы сталинских эмиссаров оказались по возвращении в лагерях и ссылке. Действительно, это большая, трагическая тема для кинорежиссера.

– Насколько мне известно, несколько лет назад Никита Михалков снял художественный фильм о трагической судьбе русско-французской семьи, приехавшей после войны в российскую глубинку, кажется в Сибирь. Вот еще одна ужасная гримаса нашей истории: чтобы освободить Россию от большевистского ига, надо было связаться с немецкими оккупантами. Эти люди, настоящие русские патриоты, они все говорили о возрождении России без большевиков, у них появилась возможность увидеть Россию свободной. Они пошли к немцам, вступили в добровольческие соединения под командованием Андрея Власова. Даже если они выступали на стороне немцев, как я могу судить их за это? То же самое с историей репатриантов в советскую Россию. Как можно судить людей за их наивную веру в Сталина, в возможность свободно и зажиточно жить в Советском Союзе? Чтобы разобраться в этом, боюсь, одного ума будет мало. Я непременно постараюсь ответить на этот вопрос, и ответом моим станет фильм об истории репатриантов. Я обязательно разыщу живых свидетелей и участников этого процесса, переживших боль разочарования от встречи с родиной, ужас ГУЛАГа. Однако такое кино необходимо предлагать здесь, в России. Потому что во Франции интерес к этой теме будет заведомо меньше.

– Что ж, остается пожелать вам, Александр Александрович, больших творческих достижений, успехов и Божией помощи свыше. Быть может, вы хотите что-то еще сказать нашим читателям?

– Спасибо за благопожелания. Конечно, мы можем все оставить как есть, ничего не меняя и здесь, в России, и там, в зарубежье. В этом нет ничего страшного, потому что условия сейчас более спокойные и стабильные, чем во времена моей эмигрантской юности. Но наши люди, особенно пожилые люди за границей, уходят, исчезают. И нужно, чтобы Россия сделала нечто конкретное для реэмигрантов, точнее, для своих изгнанников – тех, кто уехал не по своей воле. Российские власти должны понять, что, если мы решаемся на возвращение, мы оставляем свои дома в Бостоне, Париже или Копенгагене. Но у нас при этом нет своего места в Отечестве, и нас здесь никто не ждет. Простой вопрос – русский паспорт. Если мы хотим иметь российское гражданство, для нас это практически невозможно. Не все могут выдержать изнурительную бюрократическую процедуру, унижающую человеческое достоинство. Советы нас выгнали, но мы – русские, и почему у нас нет, не может быть паспорта? Пока нет ответов, нет конкретных дел – одни декларации и красивые фразы. Это абсурд, который необходимо сломать, разрушить усилием государственной воли. Нас напрямую касается наша жизнь и наши личные отношения с Россией. Делайте что-нибудь для российских изгнанников, а мы, изгнанники, с удовольствием вернемся в Россию.

Источник: http://www.russkiymir.ru/ru/magazine/022008/index.php?from4=2&id4=2246&i4=15