ШАХМАТНЫЙ СЕКРЕТ РОМАНА В. НАБОКОВА "ЗАЩИТА ЛУЖИНА"(новое прочтение романа)

В этой работе ограничимся рассмотрением нюансов толкования аллегорической, фигурной прототипности главного героя романа "Защита Лужина" и анализом собственно шахматного содержания защиты. И на примере анализа этих небольших вопросов (третьестепенных в ранге ныне волнующих критику тем) лишний раз подчеркнем значимость детали, мелочи, оттенка, в набоковском творчестве. Детали - небрежное обращение с которой, невнимательность к которой наглухо затворяют дверь в мир В. Набокова, обрекая "независимого" читателя блуждать в собственном тумане. Пожалуй, пристальное внимание к мелочам - это один из основных ключей к творчеству Набокова. Это единственно возможный способ его прочтения. "Деталь - в ней все дело (здесь и далее по тексту курсив мой - С.С.)". Весь мир Набокова это мир выросших, приблизившихся мелочей, это мир, в котором больше нет мелочей. И вся "Защита Лужина" - это тонкая, кружевная комбинация мелочей. Мелочей спрятанных автором, как от читателя, так и от самого Лужина. Набоков подсказывает, что в романе и в жизни Лужина "их было так много и иногда так искусно поданных". Что книга "написана изощренно и замысловато и в каждом слове чувствуется бессонная ночь".
Итак, чтобы как можно полнее и со всей детальностью проанализировать вопрос, сосредоточимся пока на анализе "фигурности" главного персонажа. В настоящее время в критической литературе преобладает шахматно-королевское прочтение Лужинского образа, что, на мой взгляд, создает соответствующую аберрацию всего понимания романа.
Отстаиваемая в этой работе базовая гипотеза заключается в том, что рост лужинской фигурности (и шахматной значимости), начинается с черной пешки, в стадии "фигурного зародыша", и заканчивается черным конем, покидающим поле шахматной жизни.
Обратимся к существующей критике. Б. Носик в своей книге "Мир и дар В. Набокова" приводит следующее рассуждение набоковеда Марка Лилли: "Мат в шахматах ("шах мата" по-арабски) означает, что "король мертв". После мата поверженного короля снова приводят в вертикальное положение для последующих состязаний. Лужин, согласно М. Лилли, в некоторых смыслах похож на шахматного короля: он мало двигается, зато другие фигуры двигаются вокруг него. И разве не похож Лужин, загнанный в угол ванной, на короля, загнанного в угол доски? Лужин не умер, как не умирает и шахматный король"[9](246). Анализируя этот отрывок, сразу заметим одну деталь - существенную разницу в обращении с взятыми (то есть умершими для игры) фигурами и с поверженным шахматным королем. Взятые фигуры удаляются с доски, в то время как шахматный король кладется на матовом поле. И даже внешне, смерть Лужина больше напоминает именно смерть рядовой фигуры, фигуры выпадающей из игры, срывающейся вниз с высоты шахматного поля. Что же касается "воскресения" шахматных фигур для следующей игры, то ведь его вместе с королем переживают и все остальные фигуры, и, стало быть, ничего собственно королевского в этом нет.
Второй аргумент - это то, что "он (Лужин-С.С.) мало двигается, зато другие фигуры двигаются вокруг него"[9](246). Обратимся к тексту. Начало романа, переезд в город. "Он дошел, словно гуляя до конца платформы и вдруг, задвигался очень быстро". Дальше, бегство с турнира. "И надо было поторапливаться, ... он ускорил шаг". Реплика жены зимой на прогулке: "не идите так скоро, милый Лужин,- скользко"[1](217). Или, следующий отрывок, очень наглядно отражающий соотношение скоростей трех шахматных фигур. Прогулки Лужина с будущей женой и ее матерью, "незабвенные прогулки, во время которых каждый шаг Лужина казался ей (матери-С.С.) оскорблением. Несмотря на полноту и отдышку, он вдруг развивал необычайную скорость, его спутницы отставали, мать, поджимая губы, смотрела на дочь и свистящим шепотом клялась, что если этот рекордный бег будет продолжаться, она тотчас же - понимаешь, тотчас же, - вернется домой"[1](161). Здесь, кем бы ни были в шахматном мире спутницы Лужина, (вероятно, всего лишь тихоходные пешки) они могли бы видеть в Лужине любую другую фигуру (так как все они значительно превосходят их по скоростным данным), но только не короля, который хоть и более свободен, чем пешки, но такой же, как и они медлительный. Или реплика невесты, "я не могла за вами поспеть". Из приведенных отрывков ясно видно, что Лужин воплощает на шахматной доске романа одну из скоростных фигур, то есть не пешку и не короля.
Третий аргумент королевской апологии - похожесть Лужина в ванной на загнанного в угол короля. Однако, если повнимательней присмотреться к поведению Лужина в его последний вечер, мы увидим, что, во-первых, до того как запереться в ванной, Лужин в отчаянии ходил по четырем комнатам его квартиры (спальня, коридор, гостиная, кабинет), две из которых не смежные с ванной, то есть находятся вне хода короля. Во- вторых, заперевшись в ванной, Лужин ведет себя не так, как король в матовой ситуации. Он целенаправленно рвется вперед, во вне, стремится покинуть игру, сделать ход за край доски, ускользнуть, что можно сделать лишь с крайнего поля (поля, имеющего окно во двор). Существенно последнее замечание Лужина: "Единственный выход. Нужно выпасть из игры"[1](248). Но "выпасть" из игры может любая фигура, но только не король, поскольку исчезновение, гибель короля и есть конец игры.

В качестве подтверждения королевского сана Лужина Б. Носик приводит так же мнение И. Слюсаревой. Она, пишет Б. Носик, - "подтверждает шахматно-королевское достоинство Лужина наблюдениями над текстом (так же как и возведение его жены в ранг королевы-ферзя)"[9](246). Такое прочтение романа, безусловно, отличается романтизмом. Но соответствует ли множеству деталей и акцентов, расставленных самим автором в романе?
Обратимся к еще одному "королевскому" прочтению "Защиты Лужина". К оригинальной версии С. Федякина, изложенной в статьях: "Защита Лужина" и набоковское зазеркалье", а так же во вступительном слове и в примечаниях к книге В. Набоков "Избранное". Доводы С. Федякина в еще большей степени, чем версии М. Лилли и И. Слюсаревой гипотетичны, то есть представляют собой вольные ассоциации и допущения. Налицо совершенно свободное толкование текста в следующем критическом отрывке: "Кажется, что матч с Турати - это не только середина романа, но и середина партии, и даже середина доски". "Кажется", - то есть более чем не обязательно. Далее, еще произвольнее: "можно представить сложную ситуацию: белый король защищался ("Защитой Лужина"), пошел в контратаку и вдруг рискуя, совершая страшный, гибельный для себя ход, шагнул на половину противника". Почему король? Почему белый? Не ясно. Или, следующий отрывок: ""он будет Лужиным" - значит, он будет шахматным королем"[5](7). Значит ли? Лужин, пишет С.Федякин, "изобретает "защиту" (опять "защиту Лужина"), но уже поздно, уже черные фигуры загоняют его в угол, ему уже некуда ходить, надо запереться (уйти за пешечный ряд?), но и здесь его настигает невидимая страшная сила. Из комнаты нет выхода (т. е., буквально, "некуда пойти") и ему кто-то угрожает - это ощущение короля в матовой ситуации"[5](8). Во-первых, угроза черных вытекает из произвольного предположения, что Лужин - белый король. Во-вторых, о сомнительности рассмотрения ванной комнаты, как матовой клетки и поведении короля на ней уже говорилось выше. Заметим, что источником королевского видения Лужина в критике С. Б. Федякина является сопоставление набоковской "Защиты Лужина" с "Алисой в зазеркалье" Л. Кэрролла. Как отмечает С. Федякин, В. Набоков, вместо перевода "Алисы в зазеркалье", пишет "собственный роман, вместо белого ферзя (королева) - белый король, вместо хрупкой, изящной, живой и счастливой девочки - тучный, обреченный играть роль неживого, душевно хрупкий мужчина". В целом, идея о "зеркальной" родственности этих произведений обещает богатые открытия и интересные соответствия. Трудно переоценить значимость этого сопоставления для более полного понимания романа. Однако, прозрачность и кажущаяся очевидность подобного, зеркально-негативного прочтения романа (по отношению к кэрролловскому произведению), на деле оборачивается попаданием в ловушки и нарастанием ошибки по мере развертывания аналогичности. В чем же дело? Почему, казалось бы, явно ощущаемая симметричность (зеркальность) произведений постоянно изменяет нам в мелочах? На мой взгляд, дело в особом, специфически набоковском типе наследования, преломления и обыгрывания литературных произведений предшественников. Давайте на некоторое время перестанем пристально вглядываться в зеркало набоковского мира, стараясь различить в нем и опознать прототипы мира реального. Возьмем в руки обычный кленовый (или любой другой) лист. Вглядимся в тот особый, "живой" тип симметрии, по законам которой природа сотворила этот простой и вместе с тем совершенный образец прекрасного. Мы увидим, что вместе с несомненной симметричностью, относительно центральной прожилки, половинки, "крылья" древесного листа тысячей мелочей отличаются одна от другой. Не такого ли рода и симметричность, подобность набоковских произведений произведениям любимых им писателей? И читателю, одинаково опасно как не заметить существенного, пронизывающего, просвечивающегося аллюзиями, подобия, так и передовериться найденному соответствию, приняв его как априорную установку.
Прежде чем перейти к непосредственному анализу шахматной фигурности Лужина, посмотрим, не возникает ли тема шахматного коня в других произведениях Набокова, и не удастся ли обнаружить сходные черты воплощения этого аллегорического прототипа.
Даже беглый взгляд на стихотворное творчество, на такие романы, как "Истинная жизнь Себастьяна Найта", "Защита Лужина" свидетельствует, что Набоковым создан целостный образ коня, существующий в нескольких смысловых планах: от абстрактной, закрепощенной фигурности шахматного коня до теплой, поэтически воспринимаемой, живой лошади. Конь живет на страницах его романов и как аллегорический прототип действующих персонажей (Набоков сам признавался, что часто, создавая своих героев, он делает "аллегорию, держа в уме шахматные фигурки"), и как самостоятельный образ. Не случайным, представляется тот факт, что сам роман, хронологически, как бы заключен в "скобки" шахматно-конско-лошадиной тематики. "Скобки" открываются стихотворением "Шахматный конь", написанным осенью 1927 года. Вот как описывает атмосферу появления этого стихотворения Б. Носик. "Осенью в среде эмигрантских любителей шахмат царило необычайное волнение: Алехин послал вызов чемпиону мира Капабланке. Набоков пишет в эту пору стихотворение "Шахматный конь" ... появляется рецензия Набокова на книгу русского шахматиста Зноско-Боровского "Капабланка и Алехин""[9](219-220). И не безосновательным представляется предположение Б. Носика, о том, что осенью 1927 года "уже зарождался в мозгу Набокова новый замечательный роман - роман о шахматисте". Однако нас здесь интересует более узкое прочтение стихотворения "Шахматный конь", устанавливающее аналогию роману "Защита Лужина" не только в шахматной тематике, но именно в тематике метаморфозы шахматиста - шахматного коня. Сразу следует отметить неточность пересказа этого стихотворения Б. Носиком. Он пишет: "в пролете двери появляются две человеческие фигуры, которые кажутся нашему герою пешкой и черным конем. Потом бегство, погоня, наконец, "черный конь" берет его, чтобы запереть в палате умалишенных...". Обратимся к стихотворению. Старый шахматист в нем изображен белым конем. В начале стихотворения лишь отдельными, внешними чертами. Он сидел "слегка пригнувшись к столу... кивал головой седовато-кудластой", снова "сидел согнувшись, пепел ронял на пикейный жилет". В конце, когда безумие завершает превращение, "и эдак, и так - до последнего часа - в бредовых комбинациях, ночью и днем, прыгал маэстро, старик седовласый, белым конем". "Круглогривый, тяжелый, суконцем подбитый, шахматный конь в коробке уснул". Впрок отметим способ изображения конской фигурности - дважды "сидел, согнувшись", "кивал седовато-кудластой головой", белые штрихи - перхоть, пепел. Но угрожают белому коню не пешка и "черный конь", а пешка ("пешка одна со вчерашнего дня черною куклой идет на меня") и черный король. "Вдруг черный король, подкрепив проходную пешку свою, подошел вплотную"[4](395). И "берет" старого маэстро - белого коня не черный конь, а черный король, "черный король его увел". В целом же, стихотворение "Шахматный конь" обнаруживает столько созвучий, столько одно-темных и однотипных комбинационных решений с романом, что его, по праву, можно считать, чуть ли не универсальным ключом к шахматно-психологической фабуле "Защиты Лужина". Кстати, Кончеев, говоря о стихах Чердынцева, замечает: "Собственно это только модели ваших же будущих романов".
Отметим тематическое единство этих произведений.Наиболее поверхностно - шахматное единство.

1. Одинаковая шахматно-фигурная аллегория главных героев - шахматный конь. Разный цвет фигур, как бы дает способ применения всякого набоковского ключа, направление его вращения. Инверсия лишь подчеркивает соответствие, переводя отношение подлинника к образу из сферы копирования в сферу отражения.
2. Единство шахматных прототипов утверждает способ изображения фигурности в персонаже, шахматной доски в пейзаже, посредством едва заметных, ничтожных, но акцентируемых автором мелочей.
3. Неумолимое единство судьбы обоих главных героев, завершающейся безумием.
4. Спрятанные в стихотворении подсказки, относящиеся к шахматно-комбинационной композиции романа, такие как жертва ферзя, "дерзостный гамбит".
5. Одинаковость прогрессирования шахматного безумия главных персонажей.

И многие другие, менее обстоятельно и отчетливо выраженные темы, существующие в стихотворении еще как зародыши, которые разовьются в романе. В 1929 году публикуется "Защита Лужина", и в том же 1929 году Набоков пишет стихотворение "Стансы о коне". Это уже, как бы угасание темы, разрешение проблемы шахматного, фигурно-абстрактного коня. Преодоление ограниченной фигурности Набоков видит в живой многообразной полноте существования, в оживлении застывшего образа поэтической любовью.

"Но самый жалостный и нежный,

невыносимый образ твой:

обросший шерстью с голодухи,

не чующий моей любви,

и без конца щекочут мухи

ресницы длинные твои."[4](408).

Эти три произведения Набокова, вполне можно рассматривать как своеобразный триптих, где левое полотно - отчаяние и драма безумия, центральное - развернутые страсти гибнущей жизни, порабощение фигурностью и утрата личности и правое - путь избавления и радость спасенных.
Позже призрак шахматного коня находит себе пристанище в образе Себастьяна Найта - главного героя романа "Истинная жизнь Себастьяна Найта". Примем к сведению авторские подсказки относительно способа изображения фигурности шахматного коня в образе главного персонажа. Заметим черты портрета, манеры, характер движений Себастьяна, поскольку совпадение этих деталей в двух самостоятельных произведениях - это уже закономерность (правило). То, что образ Себастьяна несет на себе печать фигуры черного шахматного коня, подметили многие критики и переводчики. Да и сам Набоков не очень то это скрывал, давая главному герою фамилию Knight - рыцарь, шахматный конь. Присмотримся к образу Себастьяна. Несмотря на то, что Лужин и Найт совершенно различные персонажи и во многом являют друг другу просто разительную противоположность, описание их внешности обнаруживает много схожего. Очевидно, основными чертами сходства они обязаны своему общему (хотя и по разному воплощенному) аллегорическому прототипу - черному шахматному коню. В тетради стихотворений Себастьяна "вместо подписи под каждым стихотворением стоял шахматный конь, нарисованный черными чернилами.". В образах Себастьяна и Лужина все время выделяется их сутулость. Себастьян "поднимался по лестнице... в черном мундирчике и кожаном пояске,... сутулясь и влача за собой пегий ранец... нет-нет, да и перескакивая через две или три ступеньки". В Кембридже, мы видим Себастьяна, "скорчившегося у камина".О лужинской сутулости поговорим позже. Еще одной общей чертой Себастьяна и Лужина является их "опережающее" других движение. Мы уже писали о "обгоняющем беге" лужинских прогулок. Та же интонация звучит и в воспоминаниях брата Себастьяна, - "он слишком меня опережал, чтобы быть моим товарищем". Или, Себастьян "был не членом нашей семьи, а неким странствующим гостем, пересекающим освещенную комнату, чтобы опять надолго пропасть в ночи"[2](26). Приведем, так же портреты двух персонажей, описания которых (даже в переводном варианте одного из них) удивительно совпадают в деталях.

Согласитесь, что для столь искушенного мастера, как В. Набоков, к тому же с явно живописным уклоном творчества, такое количество изобразительных совпадений, вряд ли может быть случайным. Однако, сравнивая шахматно-конские черты Лужина и Найта, мы перешли к образу самого Лужина, и даже немного забежали вперед, рассматривая Лужина выросшего, Лужина уже окончательно отмеченного фигурностью шахматного коня. Поэтому, пока, оставим его, чтобы позже вернуться к нему с новыми деталями, и обратимся к первым страницам романа, когда маленький Лужин только еще примеряет свой новенький "шахматный мундирчик", только еще вживается в образ шахматной фигуры.
Переезд в город. Лужин изменился, "он вдруг стал "крепенький", как выражалась жена. Сын сидел на передней скамеечке, закутанный в бурый лоден, в матросской шапочке". Такая вот маленькая, насупившаяся черная пешка в переднем ряду. В школе мы видим Лужина "в длинном сером пальто и каракулевом колпачке". Дома "он был одет в серый английский костюмчик". Маленький Лужин часто краснеет. Когда Лужин старший сказал, "что его, как взрослого, будут звать по фамилии, сын покраснел". После несостоявшейся игры с тетей "Лужин сильно покраснел и стал искать на ковре упавшие фигуры... с темным от обиды лицом, взял ящик". Когда отец предложил сыграть в шахматы "сын медленно покраснел". Вспомним, что в Англии вместо черного цвета фигур - красный. И против "белой" Алисы в шахматном зазеркалье играют Красная Королева (Red Queen) и Красный Король (Red King). Итак, Лужин, как и Алиса, вступает в игру маленькой пешкой, но не белой, а черной.
В романе, по-видимому, качество фигурности персонажа зависит от уровня его ориентации в шахматном мире. Полнота самосознания, степень свободы зависят от умения управлять шахматным сражением. Чем сильнее играет шахматист, тем более значимую фигуру он воплощает собой на шахматном поле романа. Уместно вспомнить высказывание А. И. Куприна сделанное в 1927 году (то есть до появления "Защиты Лужина"). "Знаменитый шахматист, одолевший на всемирном состязании самого лучшего, самого первого игрока, по всей справедливости и без всякого колебания может носить титул короля шахматной игры". Вспомним, как распределяется ценность (значимость) шахматных фигур. Пешка - слон, конь - ладья - ферзь - король. Какую же фигуру в этой шахматной иерархии олицетворяет гроссмейстер Лужин? То, что он не король ясно из всего вышесказанного, а также из того, что Лужин так и не стал чемпионом мира. В романе шахматное столкновение происходит между более сильным, побеждающим Турати и слабым, уступающим Лужиным. Стоп. Турати - тура (фр. - башня). Портрет Турати - широкоплечий, бритый господин, "у которого коротко остриженные волосы казались плотно надетыми на голову и мыском находили на лоб, а толстые губы облепляли, всасывали потухшую сигару". Башенная массивность. "Огненный нахрапом берущий Турати". Трудно найти более удачный эпитет, характеризующий туру, берущую фигуру противника, по прямой, в лоб, прямо с разгона, всей тяжелой массой, именно "нахрапом". Итак, - элементарная "теорема". Турати (тура) играет с более слабым Лужиным (Х) за право вызвать чемпиона мира. "Турнир будет в Берлине, через два месяца. Если выиграет, то вызовет чемпиона мира", - сообщает отдыхающий фабрикант будущей невесте Лужина. Следовательно, Лужин воплощает коня или слона (поскольку ценность этих двух легких шахматных фигур примерно одинакова и зависит от их комбинационного положения на доске).
Однако вернемся от этого краткого, спонтанно возникшего аргумента к художественному образу Лужина. Необходимо отметить, что в романе одновременно сосуществуют три образа Лужина, три способа его видения, сильно различающиеся между собой. Читатель видит Лужина то глазами автора, то глазами окружающих его людей, то сквозь его собственные представления о себе. И следует очень избирательно, осознанно доверять различным образам Лужина.
Так, только подтверждением черного цвета лужинской фигурности может служить превратное, инвертированное видение Лужина его отцом, Лужиным-писателем, который изображен образцом невнимательности, наивности и предвзятой ограниченности, навязывающим окружающему его миру свои заблуждения. Чего стоят, например, его фальшивые книги, написанные "для отроков, юношей, учеников среднеучебных заведений..., в которых постоянно мелькал образ белокурого мальчика, и взбалмошного, и задумчивого". И Лужина-младшего он видит, не иначе как через сочиненный им образ "Антоши" - этот пример для подражания. Будущее сына рисовалось ему в литографическом видении, "где вундеркинд в белой рубашонке до пят играет на огромном черном рояле". Оценим, кстати, черный юмор-сарказм Набокова по поводу этого близорукого видения. Заметим как образ рояля, "большого безмолвного рояля, подкованного толстым стеклом и покрытого парчовой попоной", превращается в образ черного коня. Большого черного коня, который и сыграл, воображаемым, но не состоявшимся вундеркиндом Лужиным свою роковую партию. И снова Лужин-старший видит лицо сына в приближающихся санях, как "бледное пятнышко". Позже, в последний год своей жизни, собираясь написать книгу о сыне-шахматисте, Лужин-писатель не замечает "стилизованности воспоминаний", придавая чертам сына "что-то болезненное, что-то ангельское, - и глаза, подернутые странной поволокой, и вьющиеся волосы и прозрачную белизну лица". Заметим вскользь, что именно Лужин-писатель, этот слегка нелепый поклонник "Травиаты", определил своему сыну королевское будущее, и с чьей легкой руки этот образ утвердился в критической литературе. "И вот, - воображает-вспоминает писатель-Лужин, - по проходу между столиками, ни на кого не глядя, спешит мальчик, одетый, как цесаревич, в нарядную белую (снова белую - С.С.) матроску ... задумывается, наклонив золотисто-русую голову". К возникновению королевской иллюзии можно отнести и ироническое набоковское представление (в предисловии к английскому изданию романа) Лужина, который "восседая на троне" обозревает шахматное поле в ванной комнате из белых и синих квадратов кафеля. "Трон" в ванной комнате - непрочная основа королевского достоинства.
Мысли Лужина о самом себе отличаются эмоциональной сумбурностью и разнородностью. Поэтому, так же как и в жизни, очень немного можно узнать о человеке по тому, что он сам о себе думает, так и в романе, Лужинские бессознательные фигурные представления о себе мало чем могут помочь читателю в поисках истинного образа Лужина. То он вспоминает "как еще совсем маленьким, играя сам с собой, он все кутался в тигровый плед, одиноко изображая короля" - самая тайная, так и не воплощенная мечта. То в полубезумном состоянии, после незавершенной партии с Турати он бредит загнанным шахматным королем. "Он остался один. Становилось все темней в глазах, и по отношению к каждому смутному предмету в зале он стоял под шахом". То в тяжелом кошмаре видится ему "великая доска, посреди которой, дрожащий и совершенно голый, стоял Лужин, ростом с пешку, и вглядывался в неясное расположение огромных фигур, горбатых, головастых, венценосных".
Наиболее заслуживающим доверия представляется образ Лужина запечатленный его женой. Она любит Лужина. Ее любовь не эгоистична, не эротична и не слепа. Она не отделима от жалости, зряча и трагически реалистична. Ее любовь жертвенна. Она гораздо лучше других людей, окружавших Лужина, чувствовала тайну его дара, и даже ощущала свою сопричастность его внутреннему шахматному миру. И именно ее видение Лужина придает этому образу то притягательное и нежно-несчастное обаяние, которое непонятным образом чувствуется в этом хмуром, отчужденном от всех, нескладном и неудобном человеке. Ее взгляд на Лужина как бы смыкается со взглядом автора, инкогнито присутствующего на страницах романа. Каким же она его увидела? В первый раз Лужин предстал перед ней "в безобразной, черной, мохнатой шляпе, в огромных галошах (наверное, тоже черного цвета - С.С.)". Но вот, новый портретный штрих - "мохнатость". Еще не раз столкнемся мы с этой деталью лужинского портрета. Она присутствует, например, как постоянная небритость: "Полное серое лицо с плохо выбритыми, израненными бритвой щеками". Лужин, "всегда казался плохо выбритым". Вновь вспомним Себастьяна, который также "был из породы тех несчастных, кто обречен, бриться дважды в день". А вот целый гимн "лошадиной мохнатости" Лужина: "на щеках золотистой от света щетиной уже успел за день наметиться вечно сбриваемый и вечно восходящий волос. Темно-серый, мохнатый на ощупь костюм облегал его теснее, чем прежде, хотя был задуман просторным". Какой осязательной теплотой дышит описание подбора ткани для лужинского костюма. Вы когда-нибудь гладили живую лошадь? "Выбрано было, наконец, сукно, тоже темно-серое, но гибкое и нежное, даже как будто чуть мохнатое".
Шахматный конь - это, прежде всего профиль. Профиль шахматного коня уникален, из всех шахматных фигур он один им обладает. Взглянем глазами будущей Лужиной "на его (Лужина) тяжелый профиль, на тучное сгорбленное тело". Или осколок детского воспоминания одноклассника-тихони: "руки в карманах, большой пегий ранец на спине". Эта шахматно-конская сгорбленность является, пожалуй, наиболее часто повторяемой деталью лужинского образа. Лужин "сгорбившись, брезгливо вынимал сапоги из мешочка". Его "плечи были согнуты, во всем его теле чувствовалась нездоровая тяжесть". "Лужин сидит ... уставившись в пол". "...сидел Лужин мрачно нагнув голову". "...хмурый, согбенный Лужин". Лужин "влез в таксомотор, кругло согнув спину".
Также, бросается в глаза "лошадиность" лужинских манер. Вот лишь некоторые штрихи его поведения. Лужин "топтался на месте". Лужин "жмурясь, замотал головой". Лужин "радостно щелкнул зубами на жену, потом тяжело закружился". Лужин "потряс головой", снова "сильно затряс головой". Лужин сидит "устроив из ладоней подобие шор".
Присмотримся к тому, как Лужин ходит. Мы уже отмечали, что он все время обгоняет своих спутников. Лужина видят "то уходящего в конец залы,... то уезжающего домой на извозчике", то, как он "исчез за поворотом". Особенно прозрачно и недвусмысленно изображен лужинский Г-образный ход в сцене прогулки Лужина с невестой и ее матерью. Мы уже приводили этот отрывок, иллюстрируя разные скоростные данные Лужина-шахматного коня и женщин-пешек. Однако это описание имеет нагляднейшее завершение. Лужин, развив "необычайную скорость" и, далеко обогнав своих спутниц, "вдруг оборачивался, криво усмехался и присаживался на скамейку". То есть, отчетливо, две стремительные клетки вперед и третья "на отдых", вправо или влево. Трех-клеточность шахматного хода коня возникает в романе еще дважды. Первый раз, когда "Лужин ходил по всем трем комнатам, отыскивая место, где бы спрятать карманные шахматы". Второй раз, в последний вечер, пытаясь спрятаться, укрыться от неведомой опасности "по трем смежным комнатам взад и вперед ходил Лужин словно с определенной целью". Вспомним кстати, эту, когда-то одобренную им трех-пунктную, строгую череду поцелуев "в правый глаз, потом в подбородок, потом в левое ухо", Г-образный ход которой заметили многие критики и которая зеркально отражает воображаемую его отцом в начале романа, так же Г-образную последовательность поцелуев: "в бледную щеку, в глаза, в нежный впалый висок".
Черный цвет лужинской фигурности подчеркивается еще и враждебным отношением к нему персонажей явно белого цвета. В школе "белобрысый мальчик второпях толкнул его". Другой "белокурый мальчик" камушком "попал ему в левую лопатку", когда он пешком возвращался со станции в гостиницу. Сюда же, - отчуждение Лужина от родителей. "Уже давно началось у нее (матери Лужина) странное отчуждение от сына". Образ матери, увиденной Лужиным, напоминает белую ладью. "В конце аллеи, полная и бледная, в своем печальном белом платье, не шедшем ей, появлялась мать и спешила к ним, попадая то в солнце, то в тень". И отцом для Лужина-шахматиста больше был Валентинов, нежели чем Лужин-писатель.
Черные фигуры достаются Лужину и во всех главных шахматных партиях упоминаемых в романе. Начало этому командованию черным шахматным воинством было положено в первой, несостоявшейся партии с его тетей. Тетя, объясняя правила игры, расставила фигуры, предоставив маленькому Лужину играть черными. "Здесь белые, там черные", - говорит она. И в играх с Турати Лужин все время играет черными. На Берлинском турнире "Турати...получил белые". Поражение Лужина перед турниром - Турати так же играл белыми.
Примечательно, так же то, что "посвящение" маленького Лужина в мир шахматной игры совершается персонажем - так же отмеченным фигурностью черного шахматного коня. Вот как Набоков описывает атмосферу этого таинства и портрет скрипача, который первым поведал Лужину о существовании шахматной игры. "Извозчик глухо процокал по торцам. "Вероятно", - сказал господин. Лужин видел его профиль, нос из слоновой кости, блестящие черные волосы, густую бровь. ... Повесив трубку, он вздохнул и открыл ящик. Однако он так повернулся, что из-за его черного плеча Лужин ничего не видел ... Лужин сполз с дивана и подошел. В ящике тесно лежали резные фигуры. "Отличные шахматы, - сказал господин. - Папа играет?" "Не знаю", - сказал Лужин. "А ты сам умеешь?" Лужин покачал головой. "Вот это напрасно. Надо научиться. Я в десять лет уже здорово играл. Тебе сколько?" Осторожно открылась дверь. Вошел Лужин-старший - на цыпочках. ... "Продолжайте, продолжайте", - сказал он по инерции и, увидев сына, запнулся. "Нет, нет, уже готово, - ответил скрипач вставая. - Отличные шахматы. Вы играете?". Посвящение состоялось.