Обратимся к исследованию Ю.М.Лотмана "Символика Петербурга и проблемы семиотики города". Лотман говорил, что город как замкнутое пространство может находиться в двояком положении к окружающей земле: он может олицетворять государство (Рим - город, Рим - мир), а может быть его антитезой.
Если Москва для русской земли как бы естественный центр вращения (кружение на месте), то Петербург - это смещённая ось, порождающая движение, напоминающее "взбрыкивание" (А.Вельтман, С.7).
Москва - концентрический город (город на горе). Он выступает как посредник между землёй и небом (актуализация антитезы земля/небо), вокруг него концентрируются мифы генетического плана, он имеет начало,
но не имеет конца - это "вечный город".
Петербург - эксцентрический город, расположенный на краю культурного пространства, на берегу моря, в устье реки. Здесь актуализируется оппозиция "естественное/искусственное". "Это город созданный вопреки
Природе и находящийся в борьбе с нею, что даёт двойную возможность интерпретации города: как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращённости естественного порядка, с другой" (Ю.М.Лотман, 1984,
С.10).
Типология отношений природы и культуры в Петербурге предельно разнообразна. "Один полюс образуют описания, построенные на противопоставлении природы, болота, дождя, ветра, тумана, мути, сырости,
мглы, мрака, ночи, тьмы и т.п. (природа) и шпиля, шпица, иглы, креста,купола (обычно освещённых или – более энергично – зажжённых лучом, ударом луча солнца), линии, проспекта, площади, набережной, дворца,
крепости и т.п. (культура). Природа тяготеет к горизонтальной плоскости, к разным видам аморфности, кривизны и косвенности, к связи с низом (земля, вода); культура - к вертикали, чёткой оформленности, прямизне,
устремлённости вверх (к небу, к солнцу). Переход от природы к культуре нередко становится возможным лишь тогда, когда удаётся установить зрительную связь со шпилем или куполом.
Вместе с тем, и природа, и культура сами полярны. Внутри природы вода, дождь, слякоть, мокрота, муть, туман, мгла, холод, духота противопоставлены солнцу, закату, глади воды, взморью, зелени, прохладе,
свежести" (В.Н.Топоров, С.289). При появлении элементов первого ряда наступает беспросветность, безнадёжность, тоска, зрительно – ничего не видно. Когда появляются элементы второго ряда "становится видно во все концы, с души спадает бремя, наступает эйфорическое состояние, новая
жизнь" (В.Н.Топоров, С.289). Духовная и природная дальновидность образует один из важных признаков петербургского пространства: "Петербург – город проспектов, более того город проспекта, потому что
Невский проспект – своего рода идеальный образ города, его идея, взятая в момент её высшего торжества воплощения" (В.Н.Топоров, С.290). Внутри культуры - "жилище – неправильной формы и невзрачного или отталкивающего вида, комната – гроб, жалкая каморка, грязная лестница, колодец двора,
дом – "Ноев ковчег", шумный переулок, канава, вонь, извёстка, пыль, крики, хохот, духота противопоставлены проспекту, площади, набережной, острову, даче, шпилю, куполу" (В.Н.Топоров, С.289). И здесь тоже можно
говорить о дальновидности и слепоте.
Из этого соотношения противопоставляемых частей внутри природы и культуры и возникают типично петербургские ситуации хаоса и космоса.
Сознание искусственности города является чертой самооценки
петербургской культуры и затем переходит за её пределы, становясь
достоянием чуждых ей концепций. С этим связаны две особенности
петербургской пространственности: призрачность и театральность. Город
основан на болоте, а по легенде об основании города, на воздухе, т.е. не имеющий под собой
фундамента, - такая позиция позволяет рассматривать Петербург как
призрачное, фантасмагорическое пространство.
Другая черта петербургской картины мира - её театральность. Разностилевая архитектура Петербурга, в отличие от архитектуры городов с длительной историей, не распадающаяся на участки разновременной
застройки, создает "ощущение декорации" (Ю.М.Лотман, 1984, С.16).
Москвич считает это признаком европеизма, в то время как сам европеец наблюдает своеобразную и страшную красоту огромных ансамблей. Об этом писал маркиз Кюстин: "Я изумлялся на каждом шагу, видя непрекращающееся смешение двух столь различных искусств: архитектуры и декорации: Пётр
Великий и его преемники воспринимали свою столицу как театр" (Ю.М.Лотман, 1984, С.16).
По мнению Лотмана, театральность петербургского пространства сказывается в разделении его на "сценическую" и "закулисную" части,
постоянное сознание присутствия зрителя и замены существования "как бы
существованием". Зритель постоянно присутствует, но для участников
действия его не существует. С точки зрения сценического пространства,
закулисное не существует, реально лишь сценическое бытие, а с точки
зрения закулисного - оно игра и условность. Тот же маркиз Кюстин говорит
о "непрерывном позировании" императора, о постоянной смене его масок, но
ни в коем случае не сбрасывании её, для него наблюдатели невидимы и не
существуют. "Потребность в зрительном зале представляет семиотическую
параллель тому, что в географическом отношении даёт эксцентрическое
пространственное положение. Петербург не имеет точки зрения на себя -
он вынужден постоянно конструировать зрителя. В этом смысле и западники,
и славянофилы в равной мере - создание петербургской культуры"
(Ю.М.Лотман, 1984,С.17). Запад для "западника" - лишь идеальная точка
зрения, а не культурно - географическая реальность. В то же время,
славянофилы столь же условно конструировали себе Русь как необходимую
точку зрения на реальный мир послепетровской европеизированной
цивилизации.
"Постоянное колебание между реальностью зрителя и реальностью сцены, причём каждая из реальностей, с точки зрения другой, представляется иллюзорной, и порождает эффект петербургской театральности" (Ю.М.Лотман, 1984, С.18).
Ситуация мгновенного создания города, то есть отсутствие у города истории как таковой, вызвало бурный рост мифологии. Миф восполнял историческую пустоту, и ситуация искусственного города оказывалась
исключительно мифогенной. История Петербурга неотделима от петербургской мифологии.
Миф о Петербурге.
Природа мифа сама является объектом оживлённых дискуссий. Теория мифа, несмотря на свою почётную историю, продолжает оставатьсядо конца не изученной однозначной и общепринятой дефиниции мифа не существует. Это вполне объяснимо: достаточно посмотреть, например, на определение
мифа, которое дает такой крупнейший знаток мифологии, как Клод Леви-Строс: "Понятие "миф" –это категория нашего мышления, произвольно используемая нами, чтобы объединить под одним и тем же термином попытки объяснить природные феномены, творения устной литературы, философские построения и случаи возникновения лингвистических процессов в сознании субъекта" (Клод Леви-Строс, С.45).
Миф в том виде, в каком он известен нам из наиболее классической – греческой – мифологии, представляет собой прежде всего мифологический образ. Греческая мифология изобилует яркими образами, сочетающими имя и
облик. Например, Сфинкс (являющийся неотъемлемой частью архитектурных ансамблей Петербурга) – чудовище с телом льва и птичьими крыльями, губящее путников своими загадками. Имя и облик первичны и рассказ
вырастает из попытки описать называемое существо (город тоже является живым существом, имеющим имя и облик). По определению А.Ф.Лосева, "миф есть развёрнутое магическое имя" (А.Ф.Лосев, С.196). Само
древнегреческое слово mythos означает "слово".
Мифологические законы существа отражены в ритуале, который представляет собой комплекс актов, надлежащих для почитания той или иной мифологической сущности, актов строго определенных, но не всегда
объяснимых. Пишущие об отношении мифа к ритуалу, в большинстве случаев под "мифом" понимают повествование, рассказ, мифологический сюжет. Но, как мы уже убедились, повествовательная составляющая мифа не является ни единственной, ни первичной в мифологической структуре.
Таким образом, понятие "миф" складывается из мифологического имени, мифологического образа и мифологического повествования.
Теоретик русского символизма В.И.Иванов дает глубокое определение мифа, как воспоминания о мистическом событии, о космическом таинстве. Но возможности мифа ограничены и "новый миф есть новое откровение тех же
реальностей". Явления позднейшей культуры, исторические события не создадут ядра нового мифа. Он явится как результат преломления мифотворческим сознанием новых явлений на основе какого-либо древнего
мифа. Для того, чтобы он зародился, должны произойти чрезвычайные события, которые бы потрясли душу целого народа, ибо миф не может быть созданием единичного сознания. В то же время, если принять точку зрения
что любая культура, есть не более чем сумма мифов, следует признать, что мифы эти не всегда равноценны по своему значению и среди них можно выделить мифы самодостаточные и вторичные. "Самодостаточный миф по крайней мере оригинален (разумеется этим его свойства не исчерпываются); вторичный миф ориентируется на нечто уже пройденное. В этом плане известный московский миф "Москва – третий Рим" безусловно вторичен,
подразумевает в оценке отталкивание от чего-то, уже бывшего, тогда как Петербургский Миф русской литературы безусловно оригинален" (Е.Шерман, С.169). Уникальность Петербурга отнюдь не случайное явление. Его
основатель хотя и мечтал то о "русском Амстердаме", то о "русской Венеции", сознательно или бессознательно создал город, не похожий ни на какой другой. Петербург – сочинение "метафорическое", а "метафора" –
по-гречески "повозка", повозка, везущая от наблюдаемого к постигаемому. Петербург предстаёт как эпическое произведение, развёртывающееся во времени и пространстве. Символический город начинается с символического
имени, а точнее сказать с псевдонима. Санкт-Петербург… Ленинград… Пётр – имя духовное, второе имя (как мы уже говорили) Симона из Вимфсаиды. Ленин – имя партийное, один из псевдонимов вождя. Вторым составляющим
мифа является мифологический образ. Образ города неразрывно связан с образом его основателя. Символом дела Петра явилась новая столица. Её возникновение в результате многолетней борьбы со шведами было куплено
дорогой ценой. Её создание на "чухонской земле", на болоте, стоившее жизни многочисленных рабочих, "забутивших топь своими костями, увеличило народное нерасположение к "Питеру", но в сочувствующих реформе новый город порождал осознание могучей, чудодейственной силы "основателя". Сказочно быстрый рост Петербурга – города титанической борьбы – свидетельствовал о торжестве дела Петра" (Н.П.Анциферов, 1924, С.55). Образ царя-реформатора, усиливаясь религиозным сознанием, сочетался с древними, как культурный мир, образами космической борьбы творческого начала света с безликими, безобразными стихиями, присущими всем векам и народам. Из этого соприкосновения исторических событий с мифотворческим
родился миф о демиурге. С этим мифом своими корнями связан миф о "Медном всаднике", оформленный в знаменитой поэме А.С.Пушкина, ставшей одной из главных составных частей Петербургского текста, хотя мифологизация этой фигуры царственного Всадника началась значительно раньше. В мифе о демиурге, создатель "выступает, с одной стороны, как Genius loci, а с другой, как фигура, не исчерпавшая свою жизненную энергию, являющаяся в отмеченные моменты города его людям (мотив "ожившей статуи") и выступающая как голос судьбы, как символ уникального в истории города" (В.Н.Топоров, С.284-285). Петербургская легенда наделила Петра чертами основателя города в античном аспекте. Самый момент основания отмечен явлением царственного орла. Это было нужное знамение для совершения сакрального действия. "Первой заботой основателя является выбор места
для нового города. Выбор этот – дело весьма важное; верили, что судьба народа зависит от него. Спустившийся орёл предвещал величие грядущего" (Н.П.Анциферов, 1924, С.55).
"Как религиозное учреждение, город основывался сразу, весь целиком в один день, он был, следовательно, подобно многим обетным храмам древней Руси" (Н.П.Анциферов, 1924, С.56). Создаваемый в один день, город
строился для того, чтобы существовать вечно. Религиозное значение города делало его священным. Тит Левий говорил о Риме: "В этом городе нет места, которое не было бы запечатлено религией и занято каким-либо
божеством… Боги обитают в нём." Фюстель де Куланж утверждает, что каждый город можно было бы назвать святым. И наша северная столица, посвящённая первому апостолу города Рима, приобретает это сакральное освящение.
Но в сознании населения основатель затмил апостола, и когда говорят
"город Петра", имеют в виду царя, а не святого. Основатель вечного
города, Ромул, был сопричислен к сонму богов, у него был свой храм и
свои жрецы. "И каждый город обожал точно так же того, кто его создал",
существовал особый "культ основателей". Почва христианской культуры и
эпоха, "освящённая холодом исторического знания", не могли благоприятствовать созданию храма и культа основателя Петербурга. Однако, всё же образовалось своеобразное явление, в котором можно
распознать тень древних обычаев. В согласии с этими идеями, создаётся и распространяется своеобразная форма культа, связанная с "домом основателя" Икона Спаса, почитаемая, как любимый образ Петра, помещённая
в малом Петровском домике, превращает его в одну из главных святынь старого Петербурга.
Третья составляющая мифа – мифологическое повествование. История Петербурга мыслится замкнутой; она не что иное как временный прорыв в хаосе. Миф сначала рассказывает, как из хаоса был образован космос, из
преисподней – "парадиз" в виде петровского Петербурга" (В.Н.Топоров, С.295), и заканчивается эсхатологическим повествованием. (Ср.: с типологией отношений природы и культуры петербургского пространства - хтоническая слепота и космическое сверхвидение).
Реализуя извечное подспудное тяготение русского сознания к чуду, Пётр тщательно подбирал атрибуты для своего любимого детища. "Вдруг среди лесов и болот целый город вырос, причём в стороне далёкой и
малоизвестной, как и положено волшебному граду. Всё в этом городе не такое, как в прочих городах, - от улиц до жителей. И город сам не простой, да и не город это, а символ. Символ новой, европейской России, какой ещё не было, но которая непременно будет" (Е.Шерман, С.169). Так миф Петербурга начинал своё повествование с мифа о чудесном появлении города.
Миф конца города определяет не только главную тему петербургской мифологии, но и тайный её нерв. Идея конца стала сутью города, вошла в его сознание, и это сознание катастрофы, её ожидание для человека
страшнее, чем , может быть, даже сама катастрофа.
В истории Петербурга одно явление приобрело особое значение, придавшее
петербургскому мифу исключительный интерес: практически ежегодно
повторяющиеся наводнения ("за 290 лет существования город пережил более
270 наводнений, когда вода поднималась на полтора метра выше ординара и
более и начинала подтапливать город и извне, и изнутри - через городские
реки и водопроводные люки" (В.Н.Топоров, С.296).
Отметим, что если Петербург страдал от воды, то Москва - от огня, тоже от почти ежегодных пожаров; однако для москвичей это не стало навязчивой идеей и не нашло отражения в мифе.
Этот наводненческий миф вызывает образы древних мифов. Идея потопа присуща мифотворческому сознанию большинства народов, она повторяется, часто совпадая даже в деталях. Эти "повторяющиеся образы столь
поразительны, что навели некоторых учёных на мысль о существовании единого прамифа" (Н.П.Анциферов, 1924, С.97). Например, в предсказании Мефодия Патарского подобная участь (погружение на дно моря) ждёт
Константинополь (который выполняет роль "невечного Рима"): "И разгневается на него Господь Бог яростию великою, и послет архангела
своего Михаила, и подрежет серпом град той, ударит скиптром, обернёт
его, яко жернов камень, и тако погрузит его и с людьми во глубину
морскую, и погибнет град той; останется же ся на торгу столп един <…>.
Приходящие же в кораблях корабельницы купцы, и ко столпу тому будут
корабли свои привязывати и учнут плакати, сице глаголюще: "О превеликий
и гордый Царь-град! колико лета к тебе приходим, куплю дающе, и
обогатихомся, а ныне и вся твоя драгия здания во един час пучина морская
покры и без вести сотвори" (Памятники обречённой русской литературы,
С.262). Этот вариант эсхатологической легенды устойчиво вошёл в
мифологию Петербурга: не только сюжет потопа, но и деталь - вершина
Александрийской колонны или ангел Петропавловской крепости, - заставляют предполагать "прямую переориентацию Константинополь -
Петербург" (Ю.М.Лотман, 1984, С 10).
Заложенная в идее обречённого города вечная борьба стихии и культуры
реализуется в петербургском мифе как антитеза воды и камня. Причём,
камень - не "природный", "дикий", а принесённый, окультуренный.
"Петербургский камень - артефакт, а не феномен культуры" (Ю.М.Лотман,
1984, С.10). Поэтому камень в петербургском мифе наделяется признаком
перемещаемости, он положен человеком, это "камень без опоры". Вода и
камень меняются местами: вода вечна, камень наделён временностью, вода
его разрушает. "Вот уже колеблются стены, рухнуло окошко, рухнуло
другое, вода хлынула в них, наполнила зал. <…> Вдруг с треском рухнули
стены, раздался потолок, - и гроб, и всё бывшее в зале волны вынесли в
необозримое море" (В.Ф.Одоевскии, С.51-52).
Но город не погиб, он только сменил маску под названием Петербург на
маску под названием Ленинград. Появились свои мифы. Компенсационный
(утрата статуса столицы) характер мифа "Ленинград - колыбель революции",
определил место города в истории и современной жизни. "Миф города -
"колыбели революции", слитый с именем В.И.Ленина, обернулся жестоким
упрёком. Городу, с которого срывают кумачовые одёжки, необходимо выявить
корни, которые дадут ему новые соки жизни" (Э.П.Юровская, С.2).
Следует обратить внимание на два мифа города - вероятных элементов
будущих ценностных ориентаций его духовной жизни.
Во-первых, это миф "блокадного Ленинграда". Трагическое переплетено
здесь с высоким . Выжив в годы послевоенных гонений, миф этот выдержал и
катаклизмы перестройки. Входящие в него ценности (единство, мужество,
патриотизм, аскетизм) носят архаический характер в новой исторической
обстановке им совсем не отвечающей. Вместе с тем, этот миф укреплён в
сознании не только жителей города, но и России в целом, и стран Европы.
Он работает на чувство достоинства города, его особую отмеченность. На
совсем иной ценностной основе складывается сейчас очень активно
формируемый миф, который можно назвать "блистательный Санкт-Петербург" -
"образ столь контрастирующий с современным запущенным городом, из которого просто бежала в последние десятилетия творческая публика" (Э.П.Юровская, С.2). В этом случае мы имеем дело с мифом ещё более
отдалённого прошлого, "но при этом он открыто направлен в будущее,
мобилизуя остатки творческих сил города" (Э.П.Юровская, С.2). Этот миф
строится на элитарной основе (в отличие от мифа "блокадного Ленинграда"
- провозглашение коллективизма). И также, в отличие от "блокадного
Ленинграда" (ориентация на духовное), "блистательный" город
ориентируется не столько на духовный, сколько на материально-бытовой
план. "Создатели нового мифа разыгрывают бесконечные шоу (презентации,
благотворительные концерты и т.д.), обращённые к новой элите (сословие предпринимателей), не включающие, а скорее раздражающие рядовых граждан. Последние - в отличие от их
активной роли в "блокадном" мифе - превращаются теперь в малозначимую
массу или в прямых ответчиков за катастрофическое состояние города"
(Э.П.Юровская, С.2). Э.П.Юровская указывает и на третий, потенциальный,
миф Ленинграда, который может быть найден той частью населения, которая
не принимает "блокадного" мифа, более того, материальные привилегии
"блокадников" их раздражают; не воспринимают они и "изыск
реанимированной блистательности."
Главная 
